Ильза Айхингер - Мимо течет Дунай: Современная австрийская новелла

— Жениться? Мне? Что за вздор! Да ведь я убежденный холостяк. И всегда считал женщин пустышками. И вот теперь, когда молодость позади, жениться! Дичь! И не подумаю! Бред, да и только!

— Тем не менее придется это сделать, — тихо сказал Лубитс.

— На ком же? Какую прелестную деву вы мне предназначили в жены, о мои верные, мои заботливые друзья?

— На твоем месте я бы не стал кривляться, — отозвался Лубитс — А в виду мы имеем крошку Вальзер, кстати сказать, преаппетитнейшее создание. Как видишь, мы не собираемся подсунуть тебе какое-нибудь страшилище. Вряд ли кто из твоих сверстников откажется от такого лакомого кусочка.

— Вальзер? — Лица его мучителей раздвоились, привычные предметы так и поплыли перед глазами.

— Нет! — вскричал Вацурак. — Нет, подлая вы банда вымогателей, девка беременна, и не иначе как от кого-нибудь из кобелей — ваших дружков. Ну скажите, ну осмельтесь сказать, что она не беременна!

— Но, Раймунд, у нее совсем еще мальчишеская фигурка, как раз в твоем вкусе. А вообще-то, выбирай выражения поосторожней. Даром это тебе не пройдет. И не забудь, дорогой Раймунд, что тебя ждет пренеприятнейший сюрприз. А тут тебе предлагают, можно сказать, спасение. Конечно, ты волен заартачиться и пустить все на самотек. Но тогда тебе крышка. Никто ради тебя и пальцем не шевельнет.

Как бы подчеркивая слова зятя, Хёцлер задумчиво качал головой, ему вторил «отец провинции».

— Это шантаж, я могу жаловаться. Я не женюсь, и уж во всяком случае, не на беременной школьнице!

Лубитс встал навытяжку, руки по швам, подбородок вздернут; за ним поднялись его товарищи.

— Даем тебе время до завтра, до шестнадцати ноль-ноль. Встречаемся там же, в «Черном орле», в кабинете.

А Виндишрайтер добавил совсем по-отечески:

— Не глупи, Раймунд, мы желаем тебе только добра.

Он так хотел, чтобы их здесь не было, теперь же он чувствовал, что боится остаться один. Они не могут бросить его в таком состоянии. Нужно как-нибудь задержать их.

— Берите все негативы, все фотографии, — глухо произнес он. — Только скажите, кто на меня наплел. Ведь все это — сплошное недоразумение. Разве я не был всегда вашим другом? Зачем же теперь, когда я стар, вам понадобилось губить меня?

— Выкладывай негативы, — прохрипел Хёцлер.

— Завтра принесет, — уточнил его зять.

— Я охотно отдам их сию минуту, только скажите, что вы посмеялись надо мной, что вы в шутку говорили об этой чудовищной свадьбе. Это шутка? Да? Ведь вы просто потешались надо мной, правда?

— Мы все сказали. До завтра можешь подумать, — отрезал Лубитс, а Виндишрайтер добавил:

— Ведь мы о тебе заботимся, Раймунд.

— Другого выхода нет, — пояснил Хёцлер.

Царевич заворчал. Тщетно молил Вацурак гостей остаться хоть на полчасика, напрасно предлагал им шнапс. Не подав руки, они удалились. Вот хлопнула за ними входная дверь, и все. Конец четвертого действия, герой гибнет, пятый акт сулит ему лишь бесповоротный конец.

Упав на вращающийся стул, Вацурак расхохотался. Это был хохот отчаяния. И все из-за фотографий! Недолго же продолжалась борьба с Кальтенхофеном, решающий бой проигран. Что же теперь? Уехать, начать все сначала, отыскать еще одного Хекмайера? Такого уже не найти. Да и зачем?

Зачем? Мне под шестьдесят, я стар и измучен. Вот он, результат моего бегства в провинцию: тридцать лет прозябания, недостойных унижений, а в итоге после первого же бунта — этот вечер.

Меня хотят лишить даже моего одиночества. С изощренной жестокостью мне подсовывают беременную девчонку! Я и она! Какая чудовищная карикатура!

Так что же мне делать, вы, рожи, служившие мне мишенью? Коварно и самодовольно смотрите вы на меня. Этой минуты вы ждали долгие годы. Я слышу, как вы шушукаетесь, торжествуя победу. Что ж, ваша взяла. Ловушка захлопнулась. С Раймундом Вацураком покончено.

Что же мне делать, Фреди?

В зимней ночи шумел Рехнищ, как всегда неуемно и громко.

Когда в 1462 году поэт Вийон был выслан из Парижа, он решил повернуть на Запад и сделал это по той простой причине, что ему захотелось увидеть море. Он пустился в путь не спеша, со спокойствием человека, которому нечего больше желать и который познал все, кроме смерти и собственной души. Он был твердо убежден, что мудрому человеку ничто так не может дать мира, как сознание загубленной жизни. «Познавать это — привилегия разума, — размышлял он, — и для умных все проясняется раньше, чем для ослепленных. Кому бог дает здравомыслие, того он рано лишает желаний». И так как, помимо этого, он знал, что здравомыслие — плохой товар, он нес людям слово и получал за это мзду от человечества, которое издавна привыкло давать за слова самую высокую цену. Деньги же были нужны ему, чтобы жить.

У Нанта он достиг устья Луары, направился дальше к Геранду и Ванну и вышел недалеко от Редона к хорошо укрепленному замку. Замок стоял на берегу озера и служил постоянной резиденцией графу Арраньолю.

Графа, как это, наверно, бывает обычно со всеми великими мира сего, больше боялись, чем уважали, и Вийону уже приходилось слышать много недобрых россказней о жестокости этого господина. Поэтому его не очень удивило, что, как только вдали показались мощные зубчатые стены, его тотчас схватили двое стражей и, связав веревками, поволокли к замку. Ночь, проведенная в сыром подземелье, не слишком его освежила; оставалось лишь проклинать судьбу, которая всегда так любезно демонстрировала ему власть сильных мира. Но так как ему не впервой было обживать тюремные покои, он решил извлечь пользу из случившегося и сочинил стихи заплесневелому хлебу — занятие, которое хоть и не насыщает, но зато успокаивает. А есть ли на свете что-либо более важное, чем спокойствие?

«Мудрец терпелив, — сказал он себе. — Тот, кто хочет жить, должен уметь ждать. А кто не ждет, того пожирает жизнь». Как и все мудрецы, он был, конечно, прав, потому что быть правым — единственное преимущество мудреца, и преимущество по большей части печальное. На следующее утро положение прояснилось. Вийона привели к графу, и он узнал, что его считают лазутчиком короля Людовика. Людовик стоял в это время со своим небольшим войском у границ Бретани и намеревался урезать в правах герцога Бургундского, чтобы присвоить эти права себе. Герцог же, как и все, кто чем-нибудь владеет, отнюдь не выказывал склонности отдать свое имущество другому, и благородные вассалы поддерживали его в этом упорстве.

Граф Арраньоль был толстым, предрасположенным к апоплексии человеком лет пятидесяти. Он восседал на резком деревянном кресле, укрыв ноги в длинных, плохо натянутых рейтузах шкурками кошек, и мрачно смотрел на Вийона из-под седых лохматых бровей.