Николай Веревочкин - Белая дыра

— О, Шайкин-Лейкин! — обрадовался старому товарищу бывший стоппер. Как дела? Все мяч пинаем или как?

— По-разному, — скромно ответил Прокл, — когда мы пинаем, когда нас пинают.

— А у меня — полный ажур. Представь себе: владелец пятнадцати библиотек. Не халям-балям.

— Библиотек? — удивился Прокл. — Зачем тебе библиотеки?

Хряк сурово посмотрел на часы и сказал веско:

— Потом объясню. На аукцион опаздываю. Хочешь — идем со мной. Поболтаем.

Голландский метод к удивлению Прокла Шайкина, вдруг попавшего из своего полуподвала в мир предпринимателей, заключался в том, что первоначальная цена за лот уменьшалась, таяла, как Снегурочка на весеннем солнце. Процедура тем не менее была нудная и долгая — шаги были воробьиными. И тогда самый мудрый из членов комиссии по приватизации не выдержал и, ерзая на стуле от нетерпения, мрачно посоветовал:

— Надо бы спросить, собирается кто покупать эту новостаровскую библиотеку или нет.

При этом он посмотрел на часы, как бы показывая, что, кроме разбазаривания государственной собственности, лично у него есть дела и поважнее.

— Господа, намерен ли кто из вас приобрести этот лот? — спросил лысый, усилием воли подавив зевок разрушительной силы. Казалось, еще немного и рыхлый человек взорвется изнутри от нечеловеческой скуки. После обеда торги обещали быть повеселее: на продажу выставлялся завод, производящий торпеды.

— Вот он купит, — лениво ткнул пальцем Хряк в товарища по команде.

— Спроси его, сколько даст за библиотеку, — вновь посоветовал председательствующему мудрый член, — а то мы тут до рассвета торговаться будем.

Прокл густо покраснел, достал тощий кошелек, заштопанный леской ноль-один, пересчитал деньги и сказал тихо:

— Четыреста.

— Сколько-сколько? — не расслышал председательствующий.

— Четыреста! — продублировал Мишка робкого друга, да так зычно, что зазвенели печально хрустальные люстры.

— Четыреста чего?

— Просто — четыреста.

Члены комиссии по приватизации запереглядывались, зашушукались, закачали мудрыми головами. И лишь один не изъявил никаких чувств. В полном равнодушии к разбазариванию госсобственности, он сладко спал, подперев тяжелую голову костылями рук.

— Однако, — в изумлении промямлил председательствующий.

Прокл представил: сейчас позвонят в колокольчик, выйдут из-за кулис омоновцы в шерстяных масках, возьмут его за воротник и задницу и под одобрительные аплодисменты членов комиссии вышвырнут вон. Но лысый, в меланхолии пошарив рукой под столом, извлек молоток, почесал им затылок и стукнул по столу, перепугав спящего члена комиссии.

— Продано!

— С ума они, что ли, все там посходили? Капитальное строение, сто пятьдесят тысяч книг — по цене одной книги, — расстраивалась женщина старорежимного вида, оформляя покупку. — Скажите, ну зачем вам сельская библиотека?

— А это, извиняюсь, не ваше дело, — вежливо ответил за Прокла опытный Хряк. — Вы лучше у своего долбаного правительства спросите, чего оно хавлом щелкает, зачем торгует, если торговаться не умеет.

— Действительно, зачем мне новостаровская библиотека? — удивился Шайкин, выйдя на воздух и с легкой растерянностью рассматривая заверенные гербовыми печатями документы.

— Значит, так, — с доброжелательной снисходительностью успокоил его покровитель Хряк. — Поезжай в свою Новостаровку. Ищи начальство. Суй под нос документ. Будет вякать, скажи: ты что, контра, против курса правительства прешь, против демократизации и реформ? Потом идешь в библиотеку и забираешь все, что тебе нравится. Я, например, беру Большую советскую энциклопедию. На нее всегда спрос. Остальную макулатуру под бурные аплодисменты дарю школьникам. Здание продашь местным жителям по договорной цене. Лучше всего — тому же начальству. Меньше волокиты, больше взаимопонимания. Затем сердечно прощаешься. Энциклопедию можешь продать мне.

В полдень ветреного июньского дня на старом, дребезжащем ржавой жестью автобусе Прокл Шайкин в неожиданном качестве капиталиста-мироеда въехал в свое родовое гнездо — Новостаровку. Душа самоубийцы молчала, свернувшись калачиком и накрыв глаза хвостом, потому что не было действенней лекарства от ее злых насмешек, чем тоска. Сердце щемило от жалости к родному захолустью. Село, сохраненное детской памятью как самое красивое место на земле, выглядело одряхлевшим и облезлым, будто холодными северными ветрами из него выдуло душу. В обширных грязных лужах, в канавах вдоль грейдера, заполненных небесной водой, купались утки. Причем рядом с домашними плавали и дикие. Столбы, ограды, плетни и сами дома, если, конечно, не обрушились, стояли нахилившись. Вообще не было ни одного предмета, который бы стоял прямо. Даже автобус и встречная бричка катили по покатому грейдеру как-то бочком. Мела поземка из красновато-коричневой пыли. Редкие жители шли полулежа на ветре. Причем исключительно старики и инвалиды. Будто все молодое и здоровое поднялось на крыло и было унесено рыжим колючим ветром в иные края. Прокл с внезапной пронзительной тоской вспомнил новостаровских красавиц и плечистых парней, своих одноклассников. Двое из них в десятом классе выполнили норму мастеров спорта по лыжам. Пыль забивала глаза, скрипела на зубах. Вековая березовая роща между двумя оврагами, образованными ручьями, вытекающими из двух родников, была вырублена. Посередине опустевшего холмика торчало лишь одно высохшее дерево, словно белая молния, испепелившая рощу. Овраги завалены разным хламом так, что из-под мусора не видно ручьев. Откуда теперь новостаровцы черпают воду и куда бегают объясняться в любви в этом выцветшем мире?

Много удивительного было в Новостаровке. Столбы без проводов. Улицы, похожие на старушечий рот, в котором выпал каждый второй зуб, а остальные зловонно догнивают. На месте брошенных домов густо зеленела конопля. Ни одного знакомого лица. Все сплошь чужие люди. И никто не здоровается с нездешним человеком по деревенскому обычаю. Видно, не хилые ветры перемен случились в этом краю, если повыдуло всех знакомых и выкорчевало неистребимое деревенское радушие. А может быть, они просто состарились до неузнаваемости? В постперестроечной деревне стареют быстрее.

От луж, штакетниковых оград, развалюх исходило мощное, надрывающее душу излучение ностальгии.

Трехэтажное здание школы смотрело на него пустыми глазницами окон. Нет насыщеннее черноты, чем провалы окон брошенных домов. Из них, ухмыляясь, смотрит сама вечность.

Много лет назад Прокл стоял на фундаменте строящейся школы. Мела серая февральская поземка. Скука пасмурного неба опустилась на землю, накрыла Новостаровку, как кузнечика ладошкой. И ему, пацану, не верилось, что в этой милой глуши, пропахшей дымком печей, среди печальных сугробов, плетней и палисадников, сухого треска акациевых аллей появится чудо — многоэтажный дом. Шуршала теплая метель, заметая хаос бетонных плит, сваленных на Коренищевом огороде. Седой от снежной пыли пес Пунтя отворачивался от колючего ветра и терпеливо ждал хозяина. В синей мгле зажигались первые окна.