Николай Веревочкин - Белая дыра

Из дома вышел мужик на скрипучем протезе, в очках. Дужка перемотана медной проволокой, одно стеклышко все в трещинках, загажено мухами, а второе запотело. На приветствие мужик не ответил и молча уставился на чужака. Лицо у него было столь безразличным, от него веяло такой скукой, что Прокл еле сдержал приступ зевоты.

— Здесь раньше Шайкины жили. Не помните Шайкиных? — спросил Прокл лишь бы прервать странную паузу.

— Шайкины? — призадумался мужик.

Он снял помятую шляпу и долго, усердно чесал шишковатую лысину, сурово глядя в безоблачное небо. Видимо, перебрав в памяти всех знакомых, он сказал обстоятельно:

— Мы-то сами кривощековские. А коренных новостаровцев, считай, и не осталось, кроме тех, что на кладбище. Кто в райцентр, кто в город уехал, а кто взял да помер. Даже не придумаю, с кем тебе поговорить. Здесь каждый второй дом пустой. Заходи и живи. А кто раньше в этих избах обитал, кто их знает. Разве что канальи скажут.

— Канальи? — переспросил, удивившись, Прокл.

— Ну да, канальи, — подтвердил мужик и, махнув рукой на север, объяснил: — В том краю у канала живут. Там есть такая баба Утя, по прозванью «Наш корреспондент», так она каждую новостаровскую собаку помнит. Правда, год как у нее язык отнялся.

В тоске отошел от родного дома Прокл Шайкин. Печальные мысли о неизбежном забвении преследовали его. Этот желтый от пыли ветер выдувал из села последние крохи памяти о живших здесь когда-то красивых и веселых людях. Пустотой и отчужденностью веяло от медленно умирающего села. Прокл хотел выйти на грейдер, но на земляном мостике, прерывающем долгую придорожную лужу, лежала дохлая кошка. Он прошел вдоль домов до следующего мостика и увидел на нем дохлую собаку. Прокл посмотрел налево, направо, зажал нос пальцами и перешагнул смердящий труп.

Пройдя через запущенный сквер, где паслись коровы, он вышел на главную площадь Новостаровки. Слева торчали три растрескавшиеся колонны — все, что осталось от Дома культуры. Они напоминали бы руины древнегреческого храма, если бы не развалины торгового центра напротив и памятник воину-победителю. Рука воина, некогда державшая над головой автомат, была отбита, правое колено расколото, и из него торчали ржавые прутья арматуры. С бетонной плиты сбиты медные дощечки с именами погибших земляков. Неприятнее всего было то, что у воина отсутствовала голова, а на ее месте сидела давешняя ворона и настороженно следила за Проклом. На клумбах вдоль дорожки, ведущей к конторе, густо росли полынь и конопля. Из пустой глазницы второго этажа Дома быта выглянул пожилой козел и с осуждением посмотрел на Прокла, нарушившего заповедную уединенность уголка. Среди этих печальных развалин признаки жизни подавала лишь контора. Правда, три окна на втором этаже были заколочены горбылем, но на первом жизнь кипела. Сквозь свист ветра доносился густой начальственный мат и робкий ропот оправданья, а у крыльца с оторванной перилой стоял пропыленный джип, на капоте которого было аккуратно нацарапано «казел».

Прикрывая заколоченные окна, на втором этаже криво висел плакат «Слава народу-победителю!», а из-под застрехи траурно свисал флаг неопределенного цвета. Прокл представил ветеранов, стариков с печальными глазами в мешковатых старых пиджаках, грустно звенящими фронтовыми наградами среди этих развалин 9 Мая, и ему стало жарко от злости и стыда.

— Значит, говоришь, библиотеку приватизировал? — ласково переспросил Прокла Тарара, директор некогда преуспевающего, а ныне бесславно умирающего во имя торжества рыночных отношений совхоза, и, внезапно яростно сверкнув очами, заорал: — а хрен поперек морды не хочешь? Ты кирпич добывал, ты за лесом в Тюмень ездил, ты ее методом народной стройки возводил, буржуй сопливый?

Тарара вскочил с кожаного, скрипучего, как седло, кресла столь порывисто, что от его костюма образовалось пыльное облако. Вдохнув прах родных дорог, директор закашлялся, яростно и надсадно.

Если бы Тарара не завелся с полуоборота, а спокойно поговорил с ним, Прокл конечно же отказался бы от претензий на новостаровскую библиотеку. Фиг с ней, только и убыток, что билет на автобус. Но не зря болельщики звали его Мотоциклом без мотоциклиста: когда на нем фолили, его несло, как с горы без тормозов.

— Ты чего раскукарекался, петух радикулитный? Вставную челюсть не заказал, а вякаешь. Я сейчас всю вашу облезлую деревню вместе с лужами и тебя с конторой в придачу куплю…

Что он говорил дальше, сам потом не помнил. Так с ним бывало всегда, стоило получить пас чужой половине: глаза квадратные — и прет напролом к воротам, ничего вокруг не видя и самого себя не помня.

Но в разгар очищающей душу брани Прокл увидел то, что его мало сказать удивило, но и напугало. Внимательно слушая наглого гостя, директор барабанил по столу пальцами. И пальцев на правой руке у него было шесть. Эту руку он не однажды протягивал юному Проклу, вручая грамоты и дипломы за спортивные успехи, и ничего лишнего в ней не было. Это неприятное открытие так поразило Прокла, что неожиданно для себя на пике виртуозного, вдохновенного сквернословия он спросил задушевно и тихо:

— Как дела, дядя Петя?

Посмотрел на него Тарара туманно и ответил с ухмылкой:

— Не знаю я, какие дела у дяди Пети.

Эти знакомые незнакомцы начинали утомлять Прокла.

— Разве вас не Петром Федоровичем зовут? — спросил он.

— Что же ты в кабинет-то ввалился, не узнавши, как человека зовут, — пожурил его директор, похожий на Тарару, и добавил с одобрением: — где так матюгаться научился, гром небесный? Идем, осмотрим объект.

Запах книг таинственен и странен. Он смешивается с запахом ветра, тоненько плачущим в трещинке оконного стекла. Ветер собрал все на своем пути: сладковатый запах свежераспиленного дерева, горьковатое полынное поле, запахи штормящего соленого озера. Запахи детской мечты, тоскующей по неизведанному в родном захолустье.

Она вышла из-за стеллажей, будто из недоступного книжного мира.

Такой женщины не могло быть в Новостаровке.

Такой женщины не могло быть вообще.

Такая могла лишь присниться, ее можно было лишь вообразить.

За спиной женщины в светлом окне без штор и занавесок под выцветшим от зноя небом над зелеными волнами озера чайка изо всех сил махала ослепительно белыми крыльями, оставаясь на месте. И в ту секунду, когда она устала бороться с ветром, ее стремительно сдуло в высокую бездну. Птица словно растворилась в небе. Кусты акации гнулись, вымаливая хорошую погоду, и царапались в стекло.

Тяжелые, пропитанные солнечным светом волосы. Открытое милое лицо. Невероятно синие и теплые глаза за льдинками очков. Плавные, нежные линии. Скромность и женственность.