Николай Веревочкин - Белая дыра

В предвосходных прогулках его сопровождал пес Полуунтя, примерным поведением заслуживший не только прощение за мятежное прошлое, но и полное освобождение, вплоть до снятия ржавой цепи с натруженной ошейником шеи. Пес, чувствуя важность момента, бежал чуть впереди и на углах особо нравившихся ему творений хозяина поднимал ногу, оспаривая священное право собственности у местных собак. Несмотря на эти желтые автографы, Полуунтя, как, впрочем, и Охломоныч пользовался у новостаровцев уважением. «Опять старый хрыч обходит дозором владенья», — говорили ранние пташки и радушно улыбались.

Всякий раз Охломоныч менял маршрут. То пройдет берегом Глубокого, то, напротив, со стороны Бабаева бора, то зигзагами по переулку, а иногда, задумавшись, просто следует за Полуунтей. С какой стороны ни зайди, с какого угла ни посмотри — хороша Новостаровка!

— Охломоныч, — отвлекали его от созерцательной задумчивости и беседы с внутренним голосом земляки-жаворонки, — мои-то обормоты из Закиряйска вернулись. Как бы пристройку комнаты на три присоорудить?

Охломоныч сурово осматривал дворец, крепко скреб затылок, хмурился и говорил мрачно:

— Покумекаем. Правильно сделали, что вернулись. Что им там, в бардаке-то, делать.

— Охломоныч, как бы такую хреновину придумать, типа шара? Чтобы торчала над огородом, а когда надо, из нее дождь шел.

— Покумекаем, — обещал тот, еще более хмурясь, — шар не шар, а чего-нибудь накумекаем.

Задумки новостаровцев не знали предела и удержу. Однако ни одну из них Охломоныч с порога не отвергал: его хлебом с икрой не корми — дай покумекать.

— Вот бы так сделать, чтобы от мансарды на Глубокое мост был, — раскатывал губу рыбак Мудрило.

Случившийся рядом Митрич ехидно вставил:

— А может быть, тебе лодку с крылышками сделать?

Охломоныч слушал да на ус мотал.

Как раз за обдумыванием проекта летающей лодки, свернув в переулок безымянный, увидел он безобразную сцену.

У дивной ограды, какой бы не погнушался и царский дворец, широко расставив ноги, стояла бывшая бабка Шлычиха, а ныне соблазнительных форм молодица, и, по-мужицки ухая, крушила ржавым ломом эту красоту.

— Ты чего, кума? — изумился, остолбенев, Охломоныч.

— Сарайку хочу поставить, — подбоченившись, ответила экс-старуха.

Так бедро из нее и прет. Ох, и справна, ох, и соблазнительна Шлычиха. Только, видать, одновременно с утратой старости ума лишилась.

— Сарайку?! — вскричал оскорбленный Охломоныч. — Так вон же у тебя хозяйский двор!

— Не на месте, не ндравится мне, — поджала губы упрямая Шлычиха, — хочу здесь сарайку.

— Чего ж ты молчала? Сделал бы я тебе сарайку.

— У меня самой не первая голова на плечах, — гордо ответила кума без ума и, отвернувшись, вновь принялась за свое варварское дело.

Закипело в душе Охломоныча и в мозгу заклинило. Но нашел бы он, конечно, нужные слова, чтобы поставить дуру-бабу на место, однако внутренний голос опередил его.

«Что, благодетель, задело? Зацепило?» — спросил он, не поймешь — то ли с сочувствием, то ли с ехидцей.

— Тьфу ты! — махнул рукой Охломоныч и пошел прочь в такой досаде, что предусмотрительный Полуунтя на всякий случай отбежал от него на безопасное расстояние.

Когда Охломоныч сильно сердился или обижался на кого-то, он находил укромное место, закрывал глаза на печальную действительность и начинал мысленно строить дом — с фундамента под конек. Причем строил основательно, последовательно, подробно, не пропуская ни одной самой малой детали и операции — ни одного гвоздя, ни одного удара топора, ни одной щепки.

На этот раз Охломоныч, спрятавшись в светлой беседке на берегу Глубокого, сидел очень долго. Если бы человеческие мысли могли быть озвучены, то над Новостаровкой стоял бы визг пил, шорох рубанков, стук топоров и свежий, искренний, как майская гроза, мат человека, стукнувшего себя молотком по пальцу. Обычно, когда дом выводился под крышу, злость и обида проходили. Однако после встречи со Шлычихой Охломоныч построил уже два дома, уделив особое внимание отделке, принялся за третий, но дура-баба, как живая, стояла перед глазами, неутомимо круша узоры ограды. Ржавый лом будто по башке долбил. И под каждый удар у Охломоныча дергался глаз.

Полуунтя расположился на отшибе. Дремал, положив лохматую морду на лапы и лишь изредка приоткрывал один глаз, чтобы убедиться: хозяин на месте, никто его не украл.

«Сделал добро — брось в реку. Даренное тобой уже не твое, — сочувственно вклинился в бурное мысленное строительство внутренний голос. — Забор-то теперь Шлычихин. Дарить — так до конца. Подарил и забудь».

— Так ведь красоту губит вздорная баба, а красота — она всеобщая, новостаровская, а не Шлычихина. На красоту разве есть право собственности?

«У каждого свои понятия о красоте, — возразил внутренний голос и не утерпел, уколол. — Сам-то ты ко мне часто прислушиваешься?»

— А кто ты такой, чтобы к тебе прислушиваться? — взбунтовался Охломоныч, перенося часть обиды на внутренний голос.

«Я — ангел», — скромно ответил тот.

— А я — херувим, — в свою очередь представился Охломоныч.

«Ангел — значит вестник», — смиренно пояснил голос.

— Вестник?

«Ну да. Тот, кто приносит весть».

— Почтальон, что ли?

«Ладно, достраивай свои дома», — слегка обиделась чужая душа и замолчала до поры.

— Добрый день!

— Чего это ты подкрадываешься? — вздрогнул Охломоныч, внезапно увидев перед собой тишайшего Фому Игуаныча.

— Я не подкрадываюсь, — застеснялся тот, — я с тобой уже третий раз здороваюсь, а ты все сам с собой разговариваешь.

— Почему бы и не поговорить с умным человеком.

— Да я разве против. Я тоже сам с собой поговорить люблю. Радость у меня, Охломоныч, — печально сказал Игуаныч.

— Чего такое? — испугался Охломоныч.

Игуаныч вздохнул и сказал, как мешок с картошкой на плечи взвалил:

— Жена вернулась.

— Это хорошо, — грустно разделил чужую радость Охломоныч, — сейчас все возвращаются.

— Охломоныч, — застеснялся Фома, — ты обещал к первому сентябрю новую школу построить…

— Раз обещал, значит, построил, — ответил внушительно новостаровский демиург. — Охломоныч пустых слов не говорит. Охломоныч слово держит. Сделал — и бросил в реку. Пользуйтесь как хотите.

— Это конечно. А где же школа?

Махнул Охломоныч рукой, приглашая за собой, и пошагал, шаркая подошвами, к Глубокому. У самой кромки воды — что-то вроде автобусной остановки торчит. Пузырь из стекла. Подошли — широко раздвинулись полупрозрачные двери, и открылся светлый туннель на дно озера.

Удивился Игуаныч, однако смолчал, пошел следом за Охломонычем.

Идет, оглядывается. Водоросли в восточном танце извиваются. Окуни и другие рыбы в прозрачные своды носами тычутся. Есть, наряду с местными язями, карасями, и незнакомые. Видать, Охломоныч мимоходом постарался — размножил рыбье поголовье — тут тебе и сиговые, тут тебе и зеркальные карпы, размером с годовалую свинью. Так золотом да серебром и сверкают. Поверху лодка проплыла, словно безголовая птица пролетела на белых крыльях весельной пены.