Николай Веревочкин - Белая дыра

Перелез через чужой забор и пошел вдоль плетня сказочной красоты встречать своего блудного сына. И, эдак, паяльной лампой, как сумочкой-педерасточкой, помахивая.

И печально сказала чужая душа старую истину: «Сделай человеку добро — и наживешь врага. Можно из кривого прямого сделать, а душу не переделаешь».

Не поверил внутреннему голосу Охломоныч, потому как Дюбель всегда был особым случаем, а какое же правило без исключений.

Тут намедни шла речь от скрытых от глаз прогонах для скота и хозяйственных постройках под землей. Но механический жук, вверенный чужой душой опеке Охломоныча оказался таким чудодейственным насекомым, что можно было вообще отказаться от скотины, огородов, тягомотной пахоты и жить, как живут птицы божьи, не ведающие ни заботы, ни труда. Одного пшеничного зернышка достаточно было, чтобы обеспечить хлебом на весь год Новостаровку. Положи под крылышко жуку одну куриную ножку, и он растиражирует ее в таких количествах, что во всем районе не хватит холодильников, чтобы сохранить нежное диетическое мясо до зимних холодов. Одной заплаты хватало для того, чтобы одеть всех новостаровцев. Не говоря уж о лесозаготовках. Одной новостаровской сосны хватило, чтобы на радость зятю Эвону Каковичу завалить половыми досками всю страну и многие зарубежные государства.

Но жить в раю, как оказалось, дело не простое.

Новостаровцы слегка растерялись.

И опасно заскучали.

Раньше отчаянная и безрезультатная борьба с нищетой и битва за черствый кусок хлеба не оставляли землякам времени для обдумывания вечных вопросов, над которыми тысячелетиями тщетно бились лучшие умы человечества. Теперь же вынужденное изобилие поставило их один на один с вечностью. Впервые крепкие крестьянские головы задумались о жизни вообще и о смысле жизни в частности. А это для зрелых людей, не получивших философскую прививку в юные годы, чрезвычайно опасно. С какого бока ни посмотри, как ни крути, а смысла в человеческой жизни не больше, чем в листьях на банных вениках.

Конечно, отчасти смысл жизни заменяла выпивка. Но только отчасти.

В субботу после обеда Охломоныч притаился в засаде у заднего плетня, где проходила черная новостаровская дорога для скота, машин и прочих хозяйственных нужд. Мстительная ревность терзала его душу, а внутренний голос подливал масла в огонь, рассуждая о неблагодарности ленивой и порочной человеческой натуры, склонной к предательству без принуждения, а лишь по склонности к подлости. Охломоныч стоял в тени обработанного жуком куста дикой вишни, вымахавшего в дерево. Ягоды размером с яблоко сгибали в дуги упругие ветки. В одной вишенке — стакан соку. Но не радовала сердце дикарка, похожая на пышную, живую, зеленую люстру, переплетенную солнечной паутиной. «Не расстраивайся, — утешал с некоторой ехидцей внутренний голос, — любая мечта в столкновении с косной человеческой природой становится бессмысленной и, хуже того, смешной. Просто надо запомнить — на Земле невозможен филиал рая. Впрочем, как и в любом другом месте. Разве ты не видел людей за едой? Не обращал внимания на их зубы? Скажи, пожалуйста, могут ли быть у святых такие зубы? Особенно эти маленькие клыки?» Охломоныч хотел возразить, сказать что-то умное, но ничего, кроме «да пошел ты…» в голову не приходило. Но от конфликта с чужой душой его отвлекла тень человека, крадущегося вдоль ограды. Согнувшийся в три погибели Кумбалов поравнялся с участком Дюбеля и призывно защелкал соловьем.

— И куда же ты, кум, лапти навострил? — с тихим злорадством спросил его Охломоныч, не высовываясь из-за изгороди.

— В Бабаев бор, — смутившись, ответил старый друг, пряча за спину сумку, издавшую при этом нежный, задушевный звон.

— В баню по-черному от белой бани отдохнуть? — с легкой обидой продолжал допрос Охломоныч. — Сивуху из буряка жрать и прошлогодним салом закусывать? Эх, люди вы, человеки…

Выпрямился Кумбалов во весь рост и, не найдя слов оправдания, развел руки, как весла. И такие это были весла, что, случись загрести ими по воде, был бы уже Кумбалов на другом краю Новостаровки.

— Что же меня не пригласили? — обижался Охломоныч. — Рылом не вышел, или как?

— Да нет, Охломоныч, рылом ты вышел, — потупился Кумбалов и снова развел руки-весла, как лодка против течения: гребет, гребет, а все на месте. — Мы того, стесняемся…

— Вон оно что! И давно вы так вдоль ограды на корячках стесняетесь?

— Считай каждую субботу, — еще ниже опустил башку Кумбалов.

— Я им говорил — пригласим Охломоныча, — проябедничал невидимый из-за своего плетня Дюбель, — а они: неудобно, неудобно… Неудобно деду в женской бане мыться.

— Вот ты, кум, мудрый человек, скажи: зачем люди пьют? Уж так ли хорошо дураком быть? — внезапно удивился Охломоныч всеобщей мужицкой слабости.

— Не в том дело, кум, — ответил Кумбалов, и чело его покрыла печальная тень раздумья. — Трезвый — каждый сам по себе. Всем чужой и недоверчивый. А выпьет человек — он как бы всем свой, как бы сливается с людьми и деревьями. Приходит в гармонию со Вселенной. А что такое гармония со Вселенной? Она и есть любовь. Другими словами коммунизм. Вот отчего когда человек пьян, тогда и душа у него обнаруживается. Конечно, какая у кого есть.

Охломоныч погрузился в размышления и даже охмелел от воспоминаний о пьяном прошлом.

— Так-то оно так, — согласился он, — гармония есть. А нельзя ли эту гармонию без самогона достичь? Неужели других средств нет?

— Должно быть, есть. Только никто их не знает. А через выпивку оно проще. Как через дыру в заборе в рай пролезть.

…Что-то есть в русской бане, чего нет нигде.

Душевность какая-то. Искренность. Голому человеку скрывать нечего.

Пар, как сама Благодать.

Что-то есть в бане, прости меня, Господи, от церкви. Соборность. Раньше, до христианства, баня, видать, как раз и заменяла мужикам церковь. Тут от души веничком можно покаяться, грехи недельные смыть и выйти чистым, как младенец, чтобы грешить напропалую по новой.

Подпольную баню срубили мужики у лесного ручья, спрятав, как катакомбную церковь, в хвойной чащобе. Ручей углубили, соорудив искусственный омут. А чтобы не выдать место тайных встреч тропинкой, последние сто метров добирались по воде. С собаками не найдешь.

— От меня замаскировали? — не мог остыть от обиды Охломоныч.

— Что ты! Исключительно от баб.

Расселись мужики по полкам, прикрыв нежные места шайками, как щитами, а головы фетровыми шлемами. И спросил Кумбалов зычно, беря на изготовку полное ведро:

— На сколько?

— Три, — скромно сказал Николай Нидвораевич.

— Пять, — возразил везде правый Митрич.

— Четыре, — подытожил Кумбалов и, разбежавшись, выплеснул воду в тихо шипящую каменку, в самый зев дракона.