Николай Веревочкин - Зуб мамонта. Летопись мертвого города

«И помогает?»

«Посмотри на товарища Пьюшкевича. Человек двумя ногами в могиле стоял. Смотреть было страшно — весь скрюченный, кочерга кочергой. А после трех сеансов хворь как рукой сняло. Он теперь после парной в прорубь бултыхается».

Наливает Зацепило по второй стопке и говорит:

«Слушай, земляк, а не продал бы ты мне маленько крымского снега?»

«И разговору на эту тему не должно быть. Мало тебе своего, новостаровского, снега? Возьми в огороде да лечись».

Хозяин обиделся: «Нашим снегом сам лечись».

Наливает Зацепило третью стопку и осторожные намеки делает, к мысли подводит: ваш снег белый, мой снег белый — кто заметит?

Гриша, конечно, сопротивляется, но слабо. Рад бы помочь. А вдруг экспертиза? Да и начальник не разрешит. Видишь, какой у него портфель. А в портфеле на каждый кусок снега — специальный бланк. Каждый грамм на строгом учете.

Пьюшкевич: нельзя, говорит, учет, говорит.

Зацепило давай Пьюшкевича уламывать.

После второй тарелки пельменей душа у бухгалтера мягкой сделалась, как перина. Да тут еще сальце с мороза занесли. Да с хреном, да с чесночком.

«Эх, была не была! — говорит Григорий. — Разрешим, товарищ Пьюшкевич, взять хозяину один кусок снега? Земляки как-никак».

«Для хорошего человека не жалко», — отвечает.

«Пропадай наши калоши!»

И по рукам ударили.

Тут Пьюшкевич и вспомнил про свое обещание. Как ни крути, придется обувь есть. А валенки фетровые, новые, да и калоши, хоть и старые, а им сноса нет.

Ночью спустился Григорий с полатей воды попить и до морозу сходить. Слышит: шуршит кто-то во дворе. Вышел в сени, приоткрыл тихонечко дверь и видит в щель: хозяин с хозяйкой крымский снег в предбанник носят, а вместо уворованного грузят снег из огорода.

— Раскудрит твою по лестнице! Чтоб у тебя язык на пятке вырос, — сказал Сергей Терентьевич с одобрением, — как говорить, так разуваться.

…Душевные получились поминки. Редко собирались старики вместе. Один повод — похороны. О ком будет балагурить в следующий раз Акст, неправильный немец? А может быть, и о нем кто-нибудь что-нибудь веселенькое расскажет.

Руслан выложил вдоль смежной с кухней стены поленницу в три ряда, чуть выше колена. Уложил на нее дверцу от шкафа. На дверцу бросил полушубок шерстью вверх. Получилась замечательная постель. Он растянулся на ней, не раздеваясь. Приятно ныли мышцы и душа, изнуренная печальными хлопотами похорон.

Козлов, презиравший роскошь, привередничать не стал — лег по-старому на тулуп, расстеленный по полу у буржуйки. Подложил под голову полено. Открыл дверцу печурки, прикурил от уголька. После чего разломил заложенную щепкой книгу и, хмуро прищурившись, углубился в чтение.

Читал он «Закат Европы». Отблески живого огня бегали по страницам.

— Глаза испортишь, — сказал Руслан из темноты.

— Тебе свет мешает? — спросил Козлов.

— Не мешает. Я вообще без света спать не могу. Ты давно один живешь?

— Один? — не отрывая глаз от книги, Козлов показал рукой на книжную полку. — Есть с кем поболтать. У меня к старой власти никаких претензий, кроме одной: не познакомила она меня с ними раньше. Если бы не они, я бы в последний день Помпеи с ума сошел. Работы нет, все бегут, все рушится. Стал читать — отлегло. И водки не надо. Прочитаешь страницы две и ходишь весь день, как пьяный. Пока лоб в лоб с Грачом не столкнешься. Тут уже, конечно, другая философия начинается.

Зуб мамонта и корешки книг мерцали в неровном свете буржуйки, то исчезая во тьме, то вспыхивая тусклым золотом букв.

— И кто у тебя самый любимый философ?

— Волк.

— Волк?

— А ты слышал, как воет волк? Лес. Ночь. Глушь. Темень. Ни души. И вой волка. Это самая честная философия.

Руслан долго смотрел на косматый шар башки, из которого торчали лишь нос да сигарета. Струйка дыма, изгибаясь, исчезала в открытой дверце буржуйки.

Карл Маркс. Только растрепанный и бомжеватый.

— Когда я сюда на автобусе из областного центра ехал, старичка на дороге подобрали, — сказал Руслан, с иронией глядя на отца. — Мороз. Поле справа, поле слева. Ни одной тропинки, ни намека на человеческое жилье. Снег, белое безмолвие, короче, и он по обочине вдоль сугроба косолапит. Валенки выше колен, шубейка латаная, на голове малахай, за спиной рюкзачок из китайского мешка. Водитель остановился, дверь открыл, а старичок говорит: «Денег нет», — и улыбается. «Залезай, дед. Разбогатеешь — отдашь». Старичок сел на кондукторское место. Достал из рюкзачка книгу на английском языке, словарь, тетрадку, карандаш. Читает, губами шевелит. Слово в тетрадку выпишет, глаза закроет, повторяет про себя. Странный какой-то.

— Человек учит английский язык. Что же здесь странного?

— Так этому человеку лет семьдесят, если не больше.

— Ну и что? Он без очков читал?

— Без очков.

Козлов сердито перевернул страницу.

— Что-то я тебя не пойму, — поделился Руслан своими наблюдениями. — Читаешь Шпенглера, а роешь могилы.

— Самое честное занятие для философа — рыть могилы. Вся философия началась с кладбища.

— Могила всегда пригодится, — согласился Руслан. — Из могилы не выселишь. Могилу не бросишь. Рыть могилу — лучше, чем строить город, в котором никто не живет.

— А я ни о чем не жалею, — спокойно ответил Козлов, — мне и такая жизнь нравится.

— Ты это называешь жизнью? — удивился Руслан.

— Вот когда кажется, что жизнь кончилась, она только по-настоящему и начинается.

— Это как «по-настоящему»?

— Ты когда-нибудь смотрел на всю эту суету глазами мертвого человека? Человека, которому уже ничего не страшно и ничего не надо? Только тогда и доходит, что же это такое — настоящая жизнь.

— Ничего не понимаю, — сказал, зевая, Руслан.

— Поймешь, — печально утешил его Козлов, но засомневался: — Хотя есть люди, до которых это никогда не дойдет.

Потрескивали дрова в буржуйке, гудела труба. Изредка шелестели страницы. На своей поленнице бормотал что-то пеликан Петька.

Сквозь ледяное бельмо окна пробивался посторонний звук. Руслан прислушался. Тоскливый, безнадежный вой доносился из темноты мертвого города.

— Слышишь — волк, — сказал он, приподнимаясь на локте.

— Собака, — не отрываясь от книги, успокоил его Козлов, — сейчас их здесь много, бездомных. Хозяин на север уехал, вот она и тоскует. Что туда увезешь, кроме себя да чемодана? Товарищ недавно уезжал. Собака у него была — немецкая овчарка. Прощался — плакал. Соседям оставил. Через забор жили. К людям привыкла. Перенесли будку. Ночью цепь оборвала — и к себе во двор. Новых хозяев не впускает, не выпускает. Пристрелили. Сколько их здесь за верность перестреляли.

Он заложил страницу щепкой и прислушался.

— А может быть, и волк.