Николай Веревочкин - Зуб мамонта. Летопись мертвого города

У местных сыщиков и участкового Тарары богатый опыт — раскрывают дела, как семечки щелкают. Беда только, что дел — выше крыши. Вот и приходится самим потерпевшим разыскивать пакостников. Одну бабусю так и прозвали — комиссар Каттани. Трижды у нее воровали уток, и трижды она находила преступника по свежим следам. Причем во всех случаях — одного и того же. На первый раз, настращав, простила, как водится. На второй слегка прибила поленом, но пожалела. А уж на третий сдала милиции. Тьфу ты, полиции.

И надо сказать, что именно в соседях у бабы Нади как раз и живет комиссар Каттани, неутомимая охотница за уткокрадами.

Пришла, осмотрела место преступления и говорит:

— Не горюй, кума, найдем супостатов. Главное, чтобы они улики не успели съесть.

Измерила шагами расстояние от Бимкиной будки до взломанной двери и спрашивает:

— А собака, значит, не лаяла? Так, так… Если собака не лает, что она делает? Хвостом виляет. Думаю, в сарай забрался твой хороший знакомый. Может быть, даже родственник.

— Что ты говоришь, — замахала на нее руками баба Надя, — как можно такое думать! Собака у меня доверчивая, интеллигентная. Она даже на чужих не лает.

Главный свидетель, Бимка, сидел тут же между старушками, внимательно слушал разговор, поворачивая голову от бабы Нади к Каттани. Обвисшее ухо закрывает глаз, хвост подметает снег. Выражение морды счастливое. Все, что говорила о нем баба Надя, было, увы, правдой. Этот страж пережил крайнее для собаки унижение: однажды у него украли цепь вместе с ошейником.

Посмотрела на него с осуждением комиссар Каттани, покачала головой.

— Весь в тебя, — укорила она соседку и строго наказала на будущее: — Сейчас, Надежда, такое время, что и самому себе верить нельзя.

Не раскрывая творческий метод комиссара Каттани, скажем, что к вечеру проницательная старушка вычислила похитителей и накрыла их с поличным как раз за поеданием улик. Но чтобы сдать негодяев правосудию, нужно было заявление потерпевшей. Баба Надя заволновалась: так их из-за меня в тюрьму посадят?

— Да почему из-за тебя? — удивилась соседка. — Не из-за тебя, а из-за ворованных кур. Посмотрите на чокнутую: ее же обокрали, и ей же неудобно. Я бы таких, как ты, кума, штрафовала.

Всю ночь баба Надя не спала. А утром решила сходить к грабителям. Посмотреть им в бесстыжие глаза и пристыдить. Не совестно, мол, одинокую пенсионерку обворовывать? Уговорила за компанию комиссара Каттани, пошли.

Дом без ограды, без сарая. Одна калитка лежит — в снег вмерзла. Вроде решетки, о которую в грязь ноги чистят. Крыша от снега прогнулась, вот-вот обвалится. Одно окно досками заколочено и соломой забито.

А когда вошли внутрь, баба Надя едва не расплакалась. Она и не думала, что люди так могут жить. Хуже, чем куры в ее сарайке. На кровати в фуфайке, шапке и валенках, отвернувшись к стене, лежал мужчина. Он кашлял, изо рта шел пар. Девочка лет тринадцати растапливала ломаным штакетником печь. На плите в ожидании тепла сидели мальчики помладше, бледные и сердитые. На них была одна шуба. Они выглядывали из нее сиамскими близнецами. Кроме расшатанного стола и табуретки, в доме ничего не было. Даже занавесок. На подоконнике стояла посуда — пол-литровые банки, обрезанные под стаканы пластмассовые бутылки и кастрюля без ручек.

Девочка, волчонком взглянув на бабу Надю, отвернулась.

Мужчина с кряхтеньем повернулся, посмотрел на незваных гостей печальными и угрюмыми глазами.

— Сашка, Петька, вы бы табуретку поставили, что ли, — укорил он сидящих на плите чумазеев.

Но пацаны посмотрели на него с недоумением и остались сидеть на плите.

— А хозяйка где же? — спросила баба Надя.

— К маме уехала. Погостить, — ответил мужик, сбрасывая руками ноги с кровати.

— Погостить, — передразнила его девочка, вытирая грязными ладонями глаза, и сердито уличила отца во вранье: — Бросила она нас. Зачем мы ей, безногие да двоечники?

— Кто двоечники? — возмутился младший из братьев. — Какие мы двоечники, если в школу не ходим?

— Вот я сейчас встану да ремнем тебя перетяну, — пригрозил отец дочери.

Он наконец-то сел и, изнуренный усилиями, тяжело дышал.

— Встанешь ты, — снова передразнила его девочка, — лежи уж, вставало.

Мужчина посмотрел на нее, на старушек, на свои ноги и сказал:

— Вы уж простите их. Они у меня хорошие. Все из-за меня.

Сердце у бабы Нади разрывалось. Чувствуя, что вот-вот расплачется, она потянула соседку за рукав: «Идем…».

Возвращались старушки молча. Только снег сердито скрипел под ногами.

Долго баба Надя не находила себе места. Сидела у окна, смотрела на заснеженные яблони-дички, на незнакомых птиц, клюющих побитые холодом яблочки, и плакала. Потом откинула край скатерти, взяла лежавшие под ней деньги, пересчитала, прикинула и пошла в дежурный магазин. Купила три булки хлеба, немного крупы, немного вермишели да сахару и отнесла все это в дом без ограды.

— Когда нечего будет есть, — наказала она девочке, — не воруйте, а приходите ко мне. Много ли нам надо. На хлеб денег не будет — картошка есть.

Так баба Надя взяла на себя функции государства. Всю зиму она снабжала похитителей кур дровами и продуктами. Нашила из старого тряпья одежду для детей и настояла, чтобы они снова пошли в школу.

— Жалей их, жалей, — ворчала суровая комиссар Каттани, потерявшая веру в человечество, — отблагодарят они тебя, как же! Держи карман шире. Остудись, кума. Чего за других-то потеть?

Впрочем, однажды вечером баба Надя видела собственными глазами, как эта гроза грабителей грузила в санки Петьке и Федьке дрова из своей поленницы. При этом сердито ворчала: «Только бабке своей придурошной не разболтайте. А то знаю я вас, куроедов».

Наученная горьким опытом баба Надя беспокоилась о квартире сына. Как и многие учителя-степноморцы, жил он с семьей большую часть года у полярного круга, а домой наезжали лишь в летние каникулы. Квартира же в многоэтажном доме оставалась под присмотром соседей. Конечно, баба Надя навещала ее время от времени, проверяя сохранность имущества. Разграбление козловского дома сильно напугало ее. И на саночках, потихоньку она стала перевозить посильные вещи из городской квартиры в свой домик, в Оторвановку. Однако же были там неподъемные для нее Светино пианино, книжный шкаф и массивный стол с выдвижными ящиками.

— Какие деньги, тетя Надя, — обиделся Козлов, — мы же с вашим Витей друзья были. Почти родственники. Перевезем. Вот найдем салазки попрочнее — и перевезем.

Хорошие салазки были у художника. Сварены из нержавейки, полозья широкие. Он на них по ночам ворованные дрова из парка возил.

Квартал, где жил художник, обитавшие в бараках первостроители Степноморска прозвали бар-городком. Коттеджи для специалистов, возводивших плотину, были построены вокруг березовой рощи и напоминали дачный участок. Энергетики откочевали строить очередную ГЭС, и дома их заняли постоянные начальники. Когда же город стал потихоньку вымирать, здесь появился народ попроще. Художник, живший в одном из уцелевших коттеджей с гордой, но странной для вымирающего поселения надписью через всю стену: «Не продается», прирабатывал редкими заказами. Писал по фотографиям портреты покойников. Прошло благодатное для живописцев время, когда, как грибы после дождя, вырастали клубы, школы, детские сады и библиотеки. Каждому нужно было панно. Человек хрупкий, невысокого роста, любил он рисовать крепких людей и резвых коней, скачущих с развевающимися по ветру гривами в степном раздолье. Большой спрос был на портреты членов Политбюро. Кабинет без вождя — все равно что церковь без иконы. Денежная была халтура. Памятником ушедшему благополучию из сугроба выглядывал ржавеющий остов «Москвича». Из-под снежного одеяла торчали лишь серебряные рожки оленя, заимствованные у «Волги».