Николай Веревочкин - Зуб мамонта. Летопись мертвого города

Солнечным, пушистым от инея утром к особняку подошел Козлов и некоторое время смотрел, как с легким шуршанием, распадаясь на тьму букв и перемешиваясь в общий дым, клубились над трубой философские трактаты, стихи и проза, прозрения и заблуждения человечества.

— Васька, отец дома? — окликнул он мальчишку, игравшего во дворе в хоккей с собакой.

Юный пес, гремя цепью, азартно гонялся за шайбой, пытаясь схватить ее зубами. Но проворная клюшка всякий раз уводила ее из-под носа. Это заводило и расстраивало азартного пса. Он рычал на шайбу и лаял с обидой на Ваську.

— Дома. Пельмени ест, — ответил Васька, не отвлекаясь от игры.

— Позови. Скажи: машину угоняют.

Васька побежал в дом. Пес схватил шайбу и, не выпуская из зубов, зарычал на Козлова. Дверь не успела закрыться за Васькой, как тут же с треском распахнулась, и на крыльцо, жуя пельмень, выскочил Енко с поленом в руке.

— Что за шутки? — спросил он с полным ртом и отбросил полено.

— Здорово, — сказал Козлов и поджег факел.

Из бака грузовика свисала смоченная бензином ветошь. Енко выплюнул пельмень. Пес выплюнул шайбу, подбежал и, чавкнув, проглотил недожеванное хозяином. Васька подобрал шайбу и вбросил ее в игру.

— Сколько тебе Руслан должен? — спросил Козлов.

— Отойди от машины! — взревел Енко и побежал к калитке, но споткнулся о клюшку и рухнул, перепугав Ваську и пса. Двор огласился проклятьями и лаем. С ближайшей березы, серебрясь, осыпался иней.

Поднялся Енко и, растирая на ходу колено, заковылял к ограде. Козлов протянул факел в сторону бака. Енко остановился, гримасничая и дрыгая ногой.

— Чего тебе надо? — спросил он, застонав.

— Сколько стоит твоя колымага?

Енко, прищурившись, посмотрел на факел и сказал мрачно:

— Чего ты хочешь?

— Хочу подарить тебе эту машину, — задушевно ответил Козлов. — А еще я не буду ломать тебе ребра за то, что ты пацана с понталыку сбиваешь, наркоторговец хренов. У тебя сколько всего ребер? Вот и подсчитай — медицина-то нынче не бесплатная — за каждое ребро по сто долларов. Да! Похороню бесплатно. Но только, чур, своих свиней ты сам пасешь и к пацану больше не пристаешь. Договорились?

— Васька, неси ружье! — взревел Енко.

Васька побежал в дом, гремя клюшкой по ступеням крыльца.

— Значит, не договорились, — разочаровался Козлов. — Жаль. Хорошая была машина. Дорогая.

— Постой! — взмолился Енко. Пес сел на землю и, задрав морду, завыл. — Заткнись, дармоед! — рявкнул на него хозяин. Пес посмотрел на него с обидой и, понурив голову, затрусил в конуру.

— Значит, договорились: ты больше не лезешь к Руслану, а я не жгу машину и не ломаю тебе ребра. Подойдешь к пацану ближе, чем на сто метров, — ты меня знаешь.

— Договорились. Отойди от машины.

Спорные вопросы по поводу священного права собственности в мертвом городе решались проще, чем в Древнем Риме.

Козлов воткнул горящий факел в снег и, не спеша, пошел прочь в сторону многоэтажных руин. Большой, нескладный. Под подшитыми валенками скрипит снег. Из прорехи на спине шубы торчит клок бурой шерсти.

— И живут же на свете такие козлы! — изумился несовершенству мира Енко и плюнул в сердцах на свежий снег. — Вот народ, а? Хочешь завести врагов — сделай кому-нибудь добро.

Из дверей дома выбежал Васька. В одной руке — клюшка, в другой — ружье.

— Ты чего так долго? Тебя только за смертью посылать.

— Мамка пимы снять заставила.

— А патроны где? Балда! Кому нужно ружье без патронов?

— Принести?

— Отнеси назад, — в сердцах сунул Енко ружье сыну.

Послушный Васька побежал в дом. Хромая, Енко обошел машину. Отбросил, предварительно обнюхав, ветошь и завинтил крышку бака. С портрета, приставленного к заднему колесу, на него с легкой ехидцей смотрел отец.

— Васька, где ты там! Открой ворота.

Енко затушил факел, воткнув его горящей банкой в снег, приставил портрет к решетке ограды и полез, поморщившись от боли, в кабину. Загнал машину в просторный гараж, закрыл двери на амбарный замок и пошел в дом.

— Где тебя носило? Пельмени остыли, — сказала жена.

— Да подавись ты своими пельменями! — рявкнул на нее Енко так, что мирно дремавший на диване кот рыжей молнией взлетел по ковру до самого потолка и, кровожадно заурчав, прыгнул на люстру. Зазвенел хрусталь.

— Убью! — заорал на кота хозяин.

А во дворе продолжался беспримерный в истории хоккея матч, прерванный досадным происшествием. Азартно сопел Васька, щелкала о шайбу клюшка, рычал и звенел цепью пес. Внимательно смотрел из сугроба за игрой Васькин дед.

Почти три недели баба Надя жила в счастливом прошлом. Сидела у окна, поджидая своих из школы, волновалась, что так поздно-то. Но однажды утром к ней вернулась память. Как только рассеялся туман внезапного забвения, она замкнулась, погрузившись в себя. Укутавшись в шаль, часами сидела перед окном на старом диванчике, тихо покачиваясь с угнетающей равномерностью часового механизма. Синички, румяными чирикающими яблоками рассевшиеся на ветвях дички, не радовали старушку. Печальное это выздоровление очень не понравилось Козлову. Он попытался разговорить ее, сообщив взволновавшую Оторвановку новость:

— Теть Надь, вода-то теперь платная. Ведро — тенге, фляга — пять. Над колонками будки вроде туалетов поставили. На дверях замок, над замком расписание. Отпускают утром, в обед и вечером. По часу. Не успел — оттаивай на плите снег. В будке человек сидит, буржуйку топит. Заплатишь, он тебе шланг в окошечко подает. Весь курмыш в твой колодец за бесплатной водой ходит. Скоро воздух приватизируют.

Новость старушку не взволновала. В потухших глазах не было интереса, а лишь мелькнула тень досады на докучливого человека, мешающего ей думать. Мысли с навязчивым однообразием вращались вокруг фразы, вскользь оброненной Енко накануне ее болезни: «Вы что думаете, им уж так хочется каждое лето торчать в этой дыре? А может быть, им на настоящее море хочется съездить?»

Баба Надя была из тех женщин, которых в деревнях зовут «клушками» и никогда не задумывалась о смысле своего отдельного существования. Она давно отрешилась от собственных забот и понимала себя как часть жизни ее детей и внуков. Даже оставаясь на долгие месяцы одна, она никогда не чувствовала одиночества как жалости к себе, а лишь изводилась тоской по близким людям. Неистребимый материнский инстинкт переносился на оберегаемый дом ее детей. Старый ковчег, в котором несколько поколений семьи пережили не один потоп.

Странные перемены происходят с тихой курицей, когда она становится клушкой. Робкая, невзрачная птица вдруг превращается в бесстрашное существо, готовое с яростью ястреба защищать свой выводок. Но когда цыплята перестают нуждаться в ее защите, она снова делается беззащитной, безучастной ко всему курицей, которую безнаказанно могут клевать все, кому не лень. С внезапной и жестокой ясностью слова Енко открыли истину: в ней давно нет необходимости. Взрослые дети обходятся без ее забот. Они лишь притворяются, что не могут обходиться без нее и скучают по дому.