Николай Веревочкин - Человек без имени

Снизу доносился волнообразный оргийный гул. Там хохотали, взвизгивали и спорили.

— Ну, — согласился Сусликов, вылизывая из карманов между щеками и зубами застрявшие крупинки.

— Картина, — посветлев очами, молвил Удищев со значением, — это произведение искусства. Вот висит она на стене и ни одна падла не придерется к цене. Не мешок с картошкой — высокохудожественная ценность! Висит себе, висит и все дорожает, дорожает. И прятать ее не надо.

— Ну.

— Купил бы ты у меня эту картинку, — кивнул Мирофан на «Тройную радугу».

— На фига она мне?

— Я же тебе объяснял: чтобы на стенке висеть. Висит — дорожает, висит — дорожает…

— Сколько?

— Пятьдесят штук, — просто сказал Удищев.

— Пятьдесят тысяч? Баксов? — вскричал изумленный Сусликов в негодовании и закашлялся, подавившись икринками.

В зал по крутой лестнице поднялся не спеша кот Филимон. Весь черный, с белой бабочкой на груди, как черт в смокинге. Сел напротив полотна и, не мигая, уставился на него, то ли завороженный силой искусства, то ли потрясенный ценой.

— Скотина, а понимает, — одобрил его поведение Удищев и сказал с легкостью необыкновенной, — с меня и сорока пяти довольно будет, а пять штук я тебе тут же и отстегну.

— Пятьдесят тысяч баксов! — все никак не мог успокоиться и откашляться Сусликов.

— Да ты не бойся. Это я иностранцу могу всякое фуфло подсунуть. А тут — настоящее искусство. Через десять — двадцать лет ей вообще цены не будет. «Подсолнухи» просто тьфу рядом с ней, шелуха. У меня сейчас, Хевроныч, пруха пошла. Второе дыхание открылось. Бог рукой водит. Накрасишь и удивляешься — я ли это накрасил?

— Между нами, — сказал Сусликов, промокая испарину на лысине, — Дусторханов ждет, что ты эту картину ему за просто так подаришь.

— За просто так! — вспыхнул Мирофан. — За просто так пусть он с Шамарой парится. За просто так!

Кот Филимон насторожился, прислушиваясь к звукам на лестнице, и черной молнией от греха подальше шмыгнул под диван, покрытый шкурой снежного барса.

Два пьяных, закутанных в простыни привидения поднимались в зал. На каждой ступеньке они останавливались и замирали в долгом страстном поцелуе. Привидение маленькое, румяное, с большим и нежным, как женская грудь, животом источало легкий запах парного мяса и свежего навоза. Не прерывая поцелуй, оно сыто икало и коротенькими пальчиками пыталось сорвать простыню с высокого, рыжего, грудастого и задастого привидения, которое томно оборонялось, не позволяя себя разоблачить. Чтобы дотянуться до пухлых губ, маленькому приходилось всякий раз вскарабкиваться ступенькой выше.

— Эй, любовнички, вы мне все перила переломаете, — приструнил их Удищев. — Отринь от балясин!

Парочка откачнулась от перил и влипла в стенку. Одна из картин, висящих в лестничном пролете, с грохотом свалилась на ковровую дорожку. Происшествие это развеселило подгулявших и распаренных привидений.

— Люсьен, — торжественно объявил коротышка, возвращая на гвоздь поверженную картину, — сейчас я буду приобщать тебя к искусству. Удищев, тебе никто не говорил, что ты круче Леонардо да Винчи? Вот и правильно.

Опознав в толстячке самого Дусторханова, Удищев стерпел погром и хамство.

На картине, криво водруженной на дюбель, была изображена девица с лицом, занавешенным густыми каштановыми волосами. Девица гордо выпятила острые, как заточенные карандаши, груди.

— Ой, — не поверила рыжая Люся, — таких грудей не бывает. Такие груди только у коз бывают.

— А мы сейчас сравним, — деловито сопя, Дусторханов стянул с Люси простыню.

Люсина грудь действительно была совсем другой — пышной, каплевидной, овальной. Однако различие это не смутило главного дребезденца.

— Художник передал груди с фотографической точностью, — защитил он Мирофана. — Точно такие груди были напечатаны в «Дребездени» за ноябрь месяц.

— Шли бы вы в баню, ценители искусства, — холодно посоветовал Удищев.

— Нам бы где отдохнуть, — подмигнул ему Дусторханов и задергал ручку ЗАПРЕТНОЙ комнаты.

…За запертой дверью, в темноте, сидел в углу, поджав под себя ноги, бомж и судорожно водил перед собой рукой. Невидимой кистью он мысленно писал новый пейзаж.

Человек без имени не любил шумные банные вечера. Перед приездом гостей хозяин велел выключать свет и ничем себя не обнаруживать. Хорошо кошкам — они могут видеть в темноте. Бомж завидовал Филимону и мечтал поменяться с ним глазами.

Впрочем, какая разница — писать красками по холсту или пустой рукой по воздуху. Ничем по ничему даже лучше. То, что он видел, никогда полностью не совпадало с тем, что в конце концов появлялось на холсте. Всякий раз, закончив картину, он испытывал разочарование, одиночество и бессилие. Словно его замуровали в колодце, о чугунную крышку которого стучит нудный нескончаемый осенний дождь.

Жалкая клякса из красок была совсем не похожа на тот мир, который ему представлялся.

Мухой, бьющейся о стекло, — вот как он себя чувствовал, пытаясь передать цвета этого мира.

Для того чтобы передать то, что он видел, мало было написать, нужно было создать этот мир. Перед каждой новой картиной он испытывал восторг и ужас бездны, в которую нужно было броситься. Ему предстояло создать новый мир, стать Богом. Бренное, слабое тело его не выдерживало вселенной тоски бездействия. Он не мог не создавать эти миры…

— На чердак, голуби, на чердак, — направил Удищев воркующую парочку на третий этаж и, разлив по фужерам «Белую лошадь», спросил Сусликова:

— Говорят, ты с попом в хороших отношениях?

— Пели однажды дуэтом про разбойника Худеяра, — скромно подтвердил слухи Хевроныч. — Хорошо поет. Под «Мадеру». Густым басом.

— Церковь хочу расписать, — поделился заветной мечтой Удищев. — Выгодный заказ. Затащил бы как-нибудь попа в баньку.

— В баньку, — передразнил его Сусликов. — Не дьячок, понимать надо. Чтобы заказ получить, нужно в конкурсе участвовать.

— Выгорит — отстегну.

— Не в том дело.

— Хорошо отстегну.

— Храм все-таки — святое дело.

— Я и попу отстегну.

— Все-таки лицо духовное…

— Рот у этого лица есть?

— Поговорить поговорю, — уломался Сусликов, — но стопудово не обещаю.

— Говорить как раз и не надо, — строго наставил его Мирофан. — Ты нас только сведи. А уж мы разберемся.

В тени высотных домов еще пряталась зима, но в погожие дни на солнечную сторону улиц Ненуженска уже заглядывала весна.

Дворники с удовольствием сбрасывали снег с крыш на головы прохожим и гортанными голосами небожителей весело материли зазевавшихся. Карнизы домов, с которых не сбрасывали снег, обрастали увесистыми, сверкающими, как янтарь, соплями сосулек. Время от времени кто-то из особо невезучих и рассеянных ненуженцев, привыкших смотреть исключительно себе под ноги, был внезапно убиваем куском сорвавшегося с высоты льда. Те же, кто не имел привычки смотреть под ноги, а также пожилые граждане десятками на дню ломали на скользких тротуарах конечности. Лихие бизнесмены в сияющих иномарках окатывали пешеходов с ног до головы жидкой грязью. В автобусах чихали и сморкались. Инфицированный туман испарений большого города расползался по закоулкам, оседая по утрам на деревьях сероватым инеем.