Анастасия Ермакова - Точка радости

— О жизни? Чтобы о ней написать, девонька, ее сначала прожить нужно. Любит тебя?

— Раньше любил.

— А теперь?

— Теперь — не знаю.

— Нет, девонька, так не годится. Отец ребеночку завсегда нужен. Ну, повздорили немножко и ладно. Ты зла не держи. Помиритесь. Знаешь, как говорят: ночная кукушка дневную перекукует. Вечерком обними его поласковей, ну и сама знаешь, чай, тоже баба…

На обеде Лиля сидит грустная — физрук заболел. Анна Викторовна сосредоточенно поглощает пищу, пытаясь набрести голодной вилкой на редкие жилистые кусочки мяса, замурованные в крупитчатую коричневую с голубоватым отливом гречку. Ефимка задумчиво купает алюминиевую ложку в гороховой жиже.

— Анастасия Александровна, — усмехается он, — научите быть счастливым. Выпишите рецептик.

— С удовольствием, Ефим Андреевич, выписала бы и себе.

— Что, тоже хреново?

— Честно говоря, да.

— Погода, что ли, влияет? То подмораживает, то тает. Морока… Я вот думаю: должен же быть быстрый и безотказный способ сменить плохое настроение на хорошее. Что-нибудь типа переключателя. Щелкнул — и уже улыбаешься.

— Увы…

— Но лично вы как боретесь с плохим настроением?

Лиля почти не ест и отрешенно переводит взгляд с меня на Ефимку, в зависимости от того, кто говорит. Анна Викторовна, недовольная хилым мясным уловом, отодвигает недоеденную гречку и без всякого гастрономического энтузиазма потягивает компот мутно-бордового цвета с плавающими там ошметками умерщвленных кипятком ягод.

— Знаете, — говорит она, — к нам на постоянную работу собираются взять еще нескольких специалистов, которые раньше приходили только на дежурный обход: хирурга, уролога, окулиста и других, кроме того, расширить территорию медчасти.

— За счет чего, интересно? — выходит из транса Лиля, опасаясь, видимо, за территориальную сохранность танцзала.

— Обещают сделать специальную пристройку. По-моему, своевременно. Контингент у нас болезненный.

— Это ерунда по сравнению с душевными муками, — переводит разговор в прежнее меланхоличное русло Ефимка. — Так что надо делать, Анастасия Александровна, чтобы не умереть от тоски?

— Для начала перестать считать ее непреодолимой.

— Легко сказать! А конкретно — что?

— Ну, есть два основных способа: перефокусировка внимания и масштабирование. Надо соотнести неприятные события в своей судьбе с масштабом жизни в целом, мировым, вселенским, если угодно, — и тогда ваши личные горести представятся вам менее значительными. Второе — попробовать сфокусировать внимание на позитивном. Проще говоря — обратить внимание на то, что у вас хорошо, а не на то, что плохо. И как только у вас появится первый гедонистический позыв, то есть потребность в получении удовольствия, считайте, что вы спасены.

Но главное — нужны положительные эмоции. Лучше всего смех. Универсальное средство, на мгновение снимающее все противоречия. Смех — судорога счастья.

— Эмоции! Легко сказать! Где их взять?

— Да где угодно. Не злитесь на погоду, а посмотрите, какой сегодня прекрасный зимний день.

— День как день.

— Не скажите. А кстати, вам, Ефим, говорили, что вы очень интересный и привлекательный мужчина?

— Мне? — недоверчиво улыбается стоматолог. — Правда, что ли?

— И что вы нравитесь женщинам?

— Не без этого, — он игриво оглядел присутствующих за столом дам.

— Что вы на меня так смотрите? — в шутку смутилась Лиля.

Анна Викторовна, прикончив компот, с явно не стоматологическим интересом взглянула на Ефимку.

Он, уверовав в свою убойную мужскую неотразимость, посматривал на нас уже по-хозяйски распутно, как смотрит повелитель на свой трепещущий гарем, сладострастно представляя, какая из женщин смогла бы ему доставить сегодня ночью наибольшее наслаждение.

Вскоре, после нескольких удачных шуток вошедшего в эротический раж Ефимки, все за нашим столом дружно смеялись, и вошедшая, как всегда под конец обеда, Ироида настороженно замерла в дверях, пытаясь нащупать каверзную причину подозрительного веселья.

Опускаю голову на подлокотник кресла, закрываю глаза. Теплая усталость течет по телу. Смеркается. Снег за окном кажется белее, все предметы в моем кабинете будто подернуты зыбкой дремой. Я люблю сумерки. Эту тревожность между тьмой и светом. Эту беззащитность перед грядущей темнотой и спасительную уверенность в идущем за ней свете.

Наплывают, сменяют друг друга лица — мужа, Володи, лицо моего будущего ребенка. Оно неотчетливо — вздернутый носик и распахнутые изумленные глаза, но я вижу его и уже люблю. Мне хочется целовать его.

Не держать то, что вырывается из рук. Отпустить. Без сожаления смотреть, как улетает твоя ручная синица и парит в небе недосягаемый журавль. Просто стоять и смотреть, завороженно и доверчиво, как смотрят дети на летящего змея. Любить бескорыстно, как любят дождь. Или цветы. Научиться любоваться ими и не рвать жадно, огромными охапками, чтобы потом смотреть, как, пленные, они увядают в темнице вазы. Со счастьем, быть может, надо обращаться так же: глубоко, как воздух вдыхать его, не надеясь запереть в волшебную колбу постоянства, не присваивая, и отпускать легко, беззлобно, беспечально. И тогда — кто знает? — вдруг ему захочется вернуться?..

Саша приходил ко мне в длинном черном пальто и дарил розу. Крупную. Бордовую. На высокой ножке. Когда я ставила ее в вазу, колола руки о вздорные шипы.

— А знаешь, — попросил как-то, — сфотографируй меня так.

— Как?

— В пальто и с розой.

— Зачем? — удивилась я.

— Ну это же красиво…

Саша любовался всем, что делал: ел, гулял, сидел за компьютером, целовал меня. Наверное, если бы мог, любовался бы и собой спящим. Впрочем, эстетство это отчасти объяснялось творческим складом его натуры: он должен был влюбиться в себя, чтобы потом полюбить своего героя и вызвать симпатию у читателя. Но ее почему-то не возникало. Вот один из героев его длинной повести аккуратно обходит лужи, вот идет за хлебом, а вот, утомившись, лежит на диване и размышляет о бренности существования… Написано нудно и подробно, без капли юмора.

— Повесть надо сокращать, как минимум, вдвое, — сказала я.

— Ты же ничего в этом не понимаешь! — обиделся он.

Писал одновременно два романа, и ни один из них не мог закончить. Мечтал о мировом признании, не опубликовав еще ни одного рассказа.

Трепетно заботился о себе. После малейшего чиха начинал скрупулезно принимать микстуры, кутался в теплый шарф, отказывался пробовать блюдо, если оно, по его мнению, недостаточно аппетитно выглядело.

На медовый месяц в Ялте, когда мы гуляли по набережной прохладным вечером, снял с моих плеч свою куртку и надел на себя.

— Но мне же холодно! — пожаловалась я.