Анастасия Ермакова - Точка радости

— Ты вот в лес любишь ходить? — спросил он у меня как-то.

— Люблю.

— Одна?

— Иногда одна, а что?

— А топор с собой берешь?

— Зачем? Я же не за дровами иду.

— Не за дровами… А если бомжи нападут?

— Какие бомжи?

— Голодные!

— Да откуда же они в нашем лесу возьмутся?

— А где же им еще еду искать?

— Но при чем здесь я? Что с меня взять-то? Только грибы.

— Грибы! Будто им грибы нужны, — сосед зловеще посмотрел на меня. — Ты-то повкуснее будешь!

— Да вы что…

— Что-что? Зажарят и съедят! И как зовут, не спросят.

— Вы это серьезно?

— Что я, шутки шутить с тобой, что ли, буду? Время такое — без топора из дома не выйдешь.

— Ну, если бомжей много, топор вам не поможет, — успокоила я его.

— Это правда, — вздохнул он. — Но все-таки с ним спокойнее. Может, отобьюсь как-нибудь.

Из наших бесед с Инной Федоровной выяснилось, что причина страхов этой меланхоличной и грузной шестидесятичетырехлетней женщины кроется в детстве. Мать ее постоянно чем-нибудь пугала: «Будешь себя плохо вести, отведу ночью в лес…», «не плачь, а то отдам тебя чужой тете…», «если будешь вредной девочкой, то можешь заболеть страшной болезнью…»

Инна Федоровна осталась бездетной старой девой, и, после смерти матери, отписав свою московскую квартиру в Свиблово, «Кленам», переехала сюда.

— Ну что, опять чего-нибудь испугались? — улыбаюсь ей.

— На этот раз, Анастасия Александровна, вы мне вряд ли сможете помочь.

— Почему же? Попробуйте все-таки рассказать.

Женщина затравленно оглядывается, берет с моего стола карандаш, начинает машинально крутить его.

— Я думаю: а вдруг меня там никто не встретит? — шепотом говорит она.

— Где — там ?

— После смерти.

— Умирать собрались?

— Пока нет. Но рано или поздно…

— А почему вы решили, что не встретят?

— Некому. Отец ушел, когда мне было семь, и больше я его не видела. Бабушку с дедушкой вообще не помню. А мать… Мать злилась на меня, даже когда умирала.

— За что?

— За то, что я жила не так, как ей бы хотелось.

— Но это ваша жизнь, и вы должны ее прожить так, как считаете нужным.

— Я знаю — она не встретит меня, — упрямится Инна Федоровна.

— Мне кажется, ваша мать в любом случае вас давно простила. Проблема в вас. Вы до сих пор находитесь под ее влиянием. А насчет того, что не встретят — не беспокойтесь. Конечно, достоверной информации у меня нет, но, думаю, кто-нибудь обязательно встретит. Пускай даже незнакомый человек.

— Незнакомый? — в ее голосе удивление.

— Почему бы и нет?

— Что ж… Это лучше, чем никто. Я вот еще хотела сказать… Про темноту. Помните, вы посоветовали мне, чтобы преодолеть страх, выключить свет и посидеть так минут десять-пятнадцать, пока не привыкнут глаза. А потом походить по комнате, ощупывая предметы, убедиться, что ничего страшного в ней нет.

— Да, и как, попробовали?

— Попробовала. Врезалась в стол, упала и разбила вазу. Вот, видите? — Инна Федоровна, задрав юбку, продемонстрировала мне огромный желто-фиолетовый синяк на левой ноге чуть выше колена. — Спасибо Анне Викторовне, сделала йодовую сеточку.

Отсмеявшись, я спросила:

— Но когда вы ходили, вам было страшно?

— Да не особо… Только когда падала.

— Значит, один страх мы точно уже победили?

— Как вы можете шутить, Анастасия Александровна? У меня вон теперь нога болит!

Рыхлый стук в дверь. Шаркающие шаги, любопытные, окруженные тончайшими штрихами морщинок глаза. Это Ксения Петровна — долгожительница «Кленов». Ей девяносто три.

Она живет здесь уже лет двадцать пять, с тех времен, когда пансионат еще был обыкновенным домом престарелых. Старики, тогдашние ее соседи, уже давно поумирали, а она, как памятник сразу нескольким эпохам, родившаяся еще до революции, бодро шныряет по коридорам нового, демократического путино-медведевского мира, всем своим видом показывая, что ничего-то, в сущности, не изменилось: так же стареют и умирают люди, так же не умеют справляться с одиночеством.

Ксения Петровна часами может рассказывать о своей долгой жизни, а я могу часами слушать. Она прекрасная рассказчица. И ей есть о чем поведать. Старушка — ветеран войны, а их всего-то в «Кленах» осталось шестеро, четыре раза была замужем, имеет троих, уже очень пожилых детей, пятерых внуков и восьмерых правнуков. В ДЗО № 34 решила уехать сама, похоронив последнего мужа.

— Характер у меня тяжелый, — объясняла она, — чего я у потомства буду под ногами путаться?..

На Девятое мая, которое в пансионате скромно отмечают самодеятельным, по Лилиному рецепту изготовленным концертом и негромким стариковским застольем, вся грудь Ксении Петровны украшена орденами, и она дребезжащим от волнения голосом исполняет «День победы». Сидящие за столом хрипловато подхватывают и, не обращая внимания на театрально затыкающего уши музыкального руководителя, поют искренне, горячо, так, что слова вонзаются в меня, никогда не воевавшую, глубоко, как занозы. Я не слышу никакой фальши — только свежие, живые, очищенные от налета заплесневевшей истории, боль и радость, и — подпеваю.

— А кто ж это такой — психолог? — полюбопытствовала Ксения Петровна, впервые посетив мой кабинет.

— Ну, если совсем просто — человек, пытающийся уменьшить боль другого. Помогающий людям справиться со своими психологическими проблемами.

— Какими же такими проблемами?

— Даже скорее не проблемами, а сложными, депрессивными ощущениями: отчаянием, разочарованием, страхом, безутешностью…

— И-и-и, проблемы! Вот когда есть нечего, и твой дом на твоих глазах горит, и похоронку получаешь — это горе так горе. А разочарование… Баловство одно. Знаешь, милая, сколько мы всего в войну навидались! Не дай бог никому. И ничего, справились. Как видишь, живая.

Ксения Петровна никогда ни на что не жалуется. Чаще всего приходит просто поболтать, расспросить меня о моей жизни.

— Обо мне уже столько говорено, давай лучше, девонька, о тебе. Скоро ребеночек-то на свет попросится?

— Через три месяца.

— Угу. Питаешься хорошо?

— Хорошо.

— Это самое главное. Ну, а муж что, рад, поди?

— Не очень.

— Вот дурень. Нешто молодой?

— Тридцать два, как и мне.

— Пора уже, что же это он? Ну, ничего, ничего. Ребеночек родится, ручонками к нему потянется, отцовское сердце и оттает, помягчеет. Ничего, девонька. Меня-то второй муж бросил с младенцем на руках. Нет, подожди, или третий? Да нет, второй, кажется… Иван вроде не бросал, дай бог всем, как мы прожили. Значит, второй, паскуда. Точно, он. А муж-то у тебя кто?

— Писатель.

— Это чего же он делает? — удивляется старушка.

— Романы пишет.

— Рома-аны. Вона как… Чудно. И про что же?

— Так, о жизни.