Анастасия Ермакова - Точка радости

— Пятнадцать минут одиннадцатого. Тебе пора.

Он встает, начинает торопливо одеваться.

— Как ты думаешь, от меня пахнет твоими духами? — испуганно спрашивает в коридоре.

— Нет, нет, не волнуйся.

— Можно я приду еще? — жалобно смотрит в глаза.

— Конечно.

Некрепко, впопыхах обнимает меня, неловко, по-товарищески пожимает руку.

— Шапку не забудь, — говорю.

Он натягивает ее до бровей. Петушиный гребешок делает его похожим на советского школьника-хулигана. Хвост чинно сидит в коридоре, строго наблюдая за тем, чтобы гость не остался на ночь и не занял в кровати его законное место.

В начале декабря улицы приобретают нарядный вид, в витринах магазинов светятся огоньками елочки, обещая праздник, который вряд ли случится. Но долгое ожидание взращивает надежду на чудо: вот в этом году непременно, обязательно будет лучше, чем в прошлом…

Украсила комнату мишурой, нарядила елку. Воздух наполнился блестящим искусственным весельем. Хвост с удивлением наблюдал за моими предновогодними, бессмысленными на его взгляд, манипуляциями, на всякий случай, изображая радость.

Уже сколько лет в доме напротив вижу по утрам лысого мужчину, сидящего за столом. Он что-то прихлебывает из чашки и читает газету. Сосредоточенный профиль, движения размеренны и до тошноты разумны. Вот он берет в руки чашку, отпивает глоток, ставит на место. Снова берет, отпивает, ставит на место. Переворачивает страницу газеты. Ни одного лишнего штриха. Даже ухо никогда не почешет. Наверняка, он никогда и никуда не опаздывает, правильно рассчитывая время, не совершает спонтанных, необдуманных поступков, не мечтает о невозможном. Вся жизнь его идет по удобному, раз и навсегда заведенному порядку. Завтракает, прилежно вычитывая новости, аккуратно, в меру, радуется или расстраивается. До меня ему нет никакого дела. А я наблюдаю за ним почти каждое утро, и мне кажется порой, что это мой дальний родственник, живущий в другом городе и ничего не знающий обо мне…

Чашка мужа теперь покорно пылится в буфете. Без аппетита съедаю свою одноглазую яичницу. Большая семейная сковородка скучает в темноте духовки. Надо спрятать, обезоружить, обезвредить все предметы, накопившие в себе, как яд, воспоминания.

А ведь было три светлых года, когда каждое утро — любимое лицо рядом, на подушке. И каждый вечер худое, как у подростка, тело, требовательно прижимающееся к тебе. Ласковые прозвища, интимное пространство шуток, прерывистое дыхание постельного восторга, долгая сонная нежность…

Лесные лыжные зигзаги с морозным смехом и затяжными поцелуями под тяжелыми от снега еловыми ветками…

Просторное лето на двоих, жаркая пляжная истома под мерное шарканье и шипенье ялтинских волн…

И долгие, так любимые нами, домашние чаепития.

— Мне кажется, — сказал он мне однажды, — есть две модели мира: изначальный хаос, преобразованный нами в гармонию, и, наоборот, изначальная гармония, повергаемая людьми в хаос.

— Существование Бога, похоже, предполагает только вторая, — заметила я.

— Вот именно, предполагает. Но не доказывает…

— По-моему, эти две модели не противоречат друг другу. Просто есть люди, своими поступками и мыслями разрушающие гармонию, а есть те, кто ее создает. И, в принципе, не столь важно, существует ли гармония изначально. Парадокс заключается в том, что ее нельзя ни разрушить окончательно, ни создать в завершенном виде, потому что и в том и в другом случае мир перестанет существовать, собственное существование станет ему попросту неинтересно.

Опять очередь в кабинет гинеколога. Сонное коридорное оцепенение, звонкое цоканье каблуков, нарушающее казенную тишину, заунывный рефрен: кто последний?

У двери в кабинет — растерянная бабуся. Сидит и смотрит в пол, что-то тихонько бормочет. На щеках — влажные слезные дорожки. Она не вытирает их, а просто прикладывает ладони к щекам, будто впитывает влагу промокашкой. Как только кто-нибудь садится рядом с ней, старуха, не глядя на собеседника, начинает тихо жаловаться: «Когда меня в больницу положили, я совсем расклеилась… Там врачиха такая была, рыжая-рыжая, сразу ее запомнила, она и говорит, что, мол, резать надо… Ну, я в слезы, а что — плачь не плачь — операцию делать надо…»

Случайный слушатель уходил, и старуха тут же замолкала, потом садился следующий, и рассказ возобновлялся с того самого места, на котором оборвался: «Ну, надо так надо. Давай, говорят, анализы сдавай, кровь, значит, в среду утром, а там наро-о-оду… Досиделась, сдала, а кровь-то оказалась плохая — операцию делать нельзя…»

Конец истории я не дослушала — зашла в кабинет. Удивительно то, что она даже не смотрела, кто садился рядом, ей просто нужно было, чтобы ее слушали, и не важно, что каждый уносил с собой лишь маленький осколок истории. От нее отстранялись, как от сумасшедшей, спешили пересесть на другую скамейку. Существует, наверное, две категории людей: одним надо учиться быть чуткими, другим — равнодушными, чтобы чужое горе не накрыло с головой, не смыло волной отчаяния.

А я всего лишь наблюдатель. Бессильный что-либо изменить в происходящем. Или почти бессильный. Да и все ли ситуации, свидетелем которых я оказываюсь, требуют моего вмешательства? Может, мудрее пройти мимо. Оставить моих подопечных в темном царстве старости, один на один со страхом, ужасом, разочарованием. Не мешать каждому проживать свое.

В работе психолога есть известный эгоизм: преодоление своей боли посредством проработки чужой. Исследование собственных бездн на безопасном расстоянии. Попытка удобрить личный чахлый оптимизм ободряющей улыбкой и словами поддержки другому человеку.

Среди моих знакомых есть только одна оптимистка в чистом виде. Ее оптимизм, неприхотливый, как сорняк, произрастает из любых, даже самых трудных житейских ситуаций. В прошлом году, осенью, лежа больше месяца дома со сломанной ногой (она ломала что-нибудь с периодичностью раз в пять-шесть лет), Вика умудрилась забеременеть, да еще точно не зная от кого, и так, с гипсом, поехала делать аборт. Врачи похихикали, но удивились не очень, и не такое видали.

Викин оптимизм состоял из смеси обаятельного легкомыслия и завидного мужества. Ей незнакомо было уныние. В ее настроении неизменно царил безоблачный штиль с мелкими барашками радости.

А в мое хорошее настроение всегда был доступ сквозняку печали, и никак нельзя было защититься от него. Он настигал внезапно и продувал насквозь.

Конфеты, принесенные мной, лежат на столе Зои Басанговны.

— Вам осталось меньше месяца до декретного отпуска, — она листает мою карту. — Как себя чувствуете?

— Сносно.

— Ходите много?

— Не очень, больше езжу.