Николай Веревочкин - Место сбора при землетрясении

Странно. Женщины играют всегда и везде. Но отчего так мало среди них хороших актрис?

Именно потому, что переигрывают.

— Может быть, мы все-таки войдем? — вдоволь налюбовавшись игрой самодеятельной актрисы, спросил Дрема. — Может быть, мы уже достаточно перепугали соседей?

Уложив уже давно спавшего Питера на диван, Гулька суетилась гостеприимной хозяйкой, радовалась шепотом.

Дрема молчал, внимательно наблюдая за подругами-заговорщицами. Ему любопытен был финал комедии.

Ему казалось, что он готов ко всему.

Увы, никто ко всему не бывает готов.

— Это вы хорошо придумали. Я вас правильно понял: у Ирки СПИД и поэтому я должен снова жениться на ней? — переспросил он Гульку.

Ирка сидела на слишком большом для нее стуле, как провинившийся ребенок между родителями. Маленькая собачка, как говорила о ней Гулька, всегда щенок. Опустив голову, она внимательно рассматривала желтые, давно не знавшие маникюра ногти.

Гулька с укоризной посмотрела на Дрему и, передвинув свой стул, обняла за плечи подругу.

— Дима, ну зачем ерничать, — ласково порицая, пропела она, — женившись, ты избежишь многих формальностей, связанных с усыновлением Питера. Что здесь непонятного?

— Вот как! Тогда все ясно, — обрадовался Дрема — Но почему я должен усыновлять Питера? У него, кажется, есть отец?

Гулька вздохнула и покачала головой, недовольная глупой строптивостью Дремы:

— Какой ты Димка, прямо я не знаю! Крис умер. У Питера нет больше отца. И, ты знаешь, Крис никогда не считал Питера своим ребенком.

— Вы же не станете утверждать, что этот смуглый негритенок — мой сын?

— Дима! — в ужасе от бестактности Дремы прошептала Гулька и прижала к себе Ирку, как бы защищая саму невинность.

Но Ирка освободилась из ее жарких объятий. Вынырнув из-под тяжелой руки, как цыпленок из-под крыла клушки, она поправила растрепанные волосы и, не поднимая глаз, тихо сказала:

— Мне очень мало осталось жить, Дима. Я виновата перед тобой. Да, я бессовестная кукушка. Но я просто хочу, чтобы о Питере, когда меня не станет, кто-то позаботился. Мне не к кому обратиться, кроме тебя… вас, — поправилась она. — У меня больше никого нет. Ты… вы моя последняя надежда.

Гулька тихо ревела. Она шмыгала покрасневшим носом, а слезы, казалось, мироточили из ее смуглых щек. Она снова облапила Ирку и молча, с укором смотрела сквозь слезы на бессердечного Дрему.

У Ирки же глаза были совершенно сухими. В них не было ни раскаяния, ни вины. Ничего, кроме пустоты и усталости. Маленькая, раздавленная обстоятельствами Ирка была уже по ту сторону добра и зла. Ее не волновали земные условности. И только неистребимый материнский инстинкт еще теплился в ней.

— Не слушай его, Ирочка, он притворяется пнем, — бормотала Гулька, гладя подругу по маленькой, седой головке. — Мы не бросим Петеньку. Дима, мы ведь не бросим Петеньку?

— Он здоровый, он совершенно здоровый мальчик, — тихо сказала Ирка, не поднимая головы. — Вы не сомневайтесь, он здоровый.

У Гульки затряслись губы и, уткнувшись ими в Иркин затылок, она затряслась вся.

Дрема смотрел на подруг. Плохо, когда женщины играют. Но еще хуже, когда они не играют. Он думал: неужели на этой планете невозможно сделать ни одного доброго дела, не обманув кого-то, не нарушив закон, не совершив преступления?

Да, Дрема был карикатуристом. Но, несмотря на это, он был нормальным мужиком. И как у каждого нормального человека в подобной ситуации у него не было выбора.

Но ему было обидно. Обидно, что лишили выбора. Эта инсценировка. Обман.

Гулька поднялась со своего стула, подошла к Дреме и, обняв со спины, прижалась мокрой щекой.

— Ты не волнуйся, Димка, — сказала она. — Мы не будем тебе надоедать. Будем жить у меня и приходить к тебе в гости. С Петенькой и Клеопатрой.

Дрема вытер плечом измазанную Гулькиными слезами щеку.

— Отлипни, а?

Он сердился на нее.

И было за что.

Эта мокроглазая дуреха просчитала все ходы несложной шахматной партии.

Она уже чувствовала себя матерью смуглого малыша, с акцентом говорящего по-русски.

В этой партии Дрема был неповоротливым слоном, заблокированным в углу своими фигурами.

На углу Космонавтов и Мира остановился паркетный джип. Красный, как перезревший помидор. На заднем стекле его было приклеено объявление. Под номером сотового телефона и крупно напечатанным заглавными буквами словом «ПРОДАЮ» неизвестный остряк приписал маркером: «жену», а еще ниже и другим почерком: «недорого».

— Договор не забыл? Кукушечкин об оплате договорился. Завершаем халтуру. К маме съездим — и все. Завтра с первой леди встречаемся, — сказал Сундукевич, когда Дрема сел на заднее сиденье и добавил, поморщившись. — Не хлопай дверцей.

— Понятно. Форма одежды парадная?

Дипломат из Сундукевича был никудышный:

— Я думаю, тебе не обязательно с ней встречаться.

— Понимаю. Фотография — высокое искусство. Карикатура — низкий жанр.

— Дело не в этом.

— А в чем дело?

— Мы решили, что на маму вообще не нужен шарж.

— И как вы это себе представляете: на всех есть шаржи, а на нее нет?

— Мы думаем, что маму нужно вынести за рамки. Пусть обратится со Словом. Пожелает чего-нибудь. Анау-манау. А шарж на маму — как-то не то. Несерьезно как-то.

— Ну и прекрасно.

— Если мама захочет, сделаешь шарж по фотографиям. Нащелкаю ее в разных ракурсах.

— Да хоть по телефону. А кто это мы?

— Не понял?

— Вы говорите: мы решили, мы думаем. Кто это — мы?

— Я, Гоша, партийная богиня. Роскошная женщина, скажи? Посмотришь — стареть не хочется.

На условленном месте ждал Кукушечкин. Стоял под зимним дубом памятником облысевшему Пушкину: нога изящно отставлена, руки скрещены на груди, очи долу.

— Привет, мыслитель, — открыл дверцу Сундукевич.

— Разворачивайся, Марк. Поедем к Паше.

— Пристегнись. К какому Паше?

— К тому самому.

— Да ты что! Что случилось?

— Уголовщина с достоевщиной. Двужильная с партийной кассой сбежала.

— Разыгрываешь? — Сундукевич посмотрел на Кукушечкина как молодой, игривый пес и толкнул его плечом. — Разыгрываешь!

Кукушечкин угрюмо молчал. Скрестив руки и оттопырив толстые губы, он покачивал головой. Вид у него был мрачен и несколько высокомерен, как у дуче.

Но еще круче.

Сундукевич, откинувшись на спинку сиденья, хлопнул обеими руками по рулю:

— Я говорил, Гоша, я говорил: предоплата, только предоплата. Нет, не по-мужски… А теперь по-мужски? Лохом ты был, лох ты есть, лохом тебя и похоронят. Мало тебя кидали? Мало тебе рога наставляли? Сколько раз говорили мне умные люди: не связывайся с Кукушечкиным, не связывайся с Кукушечкиным.

— Рога — вещь полезная, — рассудительно сказал Кукушечкин. — Из рогов пантокрин добывают. Поехали?