Николай Веревочкин - Место сбора при землетрясении

— Тише, — сказал Дрема, — режиссер услышит.

Рано или поздно каждый неглупый человек делает неприятное открытие: оказывается, его отдельно взятая жизнь не имеет большого смысла.

Настало время и для Игорька открыть для себя эту истину.

Как и каждый серьезный человек, Дрема относился к себе крайне несерьезно.

Странно, однако, устроен человек.

Встретив такого же, как и он, но более молодого циника и пессимиста, Дрема был неприятно удивлен подобной философией. Его покоробили взгляды, которые он, в общем-то, разделял.

Все дело было именно в возрасте. Точнее, в разнице возрастов.

— Папа, дядя Дима, помоги сесть на Клеопатру, — устав от бесплодных попыток, обратился к нему за помощью малыш.

Говорил он с легким акцентом.

— Бесполезно. Не повезет она тебя.

— Вай?

— Не вай, а почему. Потому что не хочет.

— Почему?

— Потому что ей тяжело.

— Вай?

— Почему. Потому что у нее скоро маленькие дети будут.

— Почему?

— Потому что так мама Света захотела.

— Почему?

— Это бы и я хотел знать. Погуляйте лучше по скверику. Только дальше фонтана не уходите.

Дрема проводил взглядом малыша с Клеопатрой и, не упуская их из виду, сказал:

— В копошении червей, Игорек, кстати, очень большой смысл. Без копошения червей не было бы гумуса. Плодородного слоя, почвы. А следовательно, не было бы травы, деревьев. Вообще ничего живого не было бы. Природа так уж устроена, что делится на живую и мертвую. С мертвой все понятно. Там полно смысла, порядка, логики. Живое устроено довольно глупо. Но что бы мы с тобой по этому поводу ни думали, живое будет копошиться — со смыслом или без смысла. Будем надеяться, в следующей жизни нам повезет. Станем валунами. Впрочем, подозреваю, и внутри валунов есть какое-то копошение.

Игорек посасывал баночное пиво и не особенно прислушивался к дяде. Он был еще в том возрасте, когда высказывают свое мнения не для того, чтобы слушать чужое.

— Видишь, дядь Дим, у памятника сидит? Сама скромность. Я ее в первый раз вижу, а знаю — потаскушка, — сказал он с печальным цинизмом. — Это сейчас так просто, так просто. Как банку пива выпить. Проще чем сказать: «Привет!» Это так легко, что даже лень начинать.

Петя с Клеопатрой подошли к девушке, о которой только что говорил Игорек, и она, гладя собаку, о чем-то беседовала с малышом. Очень милая девушка.

— Давайте говорить друг другу комплименты, — угрюмо пропел Дрема.

Игорек посмотрел на него, и стало ясно: человек не намерен шутить. Человек намерен и дальше говорить злые гадости.

— Никто никому не верит, дядь Дим. Все изменяют друг другу. Все. Среди моих знакомых нет никого, кто бы не развелся. Конец света уже наступил. Среди моих знакомых нет ни одного, кто бы не подумал о самоубийстве. А двое уже. Надумали. Живем по привычке. Никто ни к кому не относится серьезно. Никто никого не уважает. А за что уважать? Сплошные б…

— Нарисовал ты черный квадрат, — сказал Дрема с покровительственным осуждением. — Ничего сплошного нет. Даже черный квадрат местами не такой уж черный.

— Это правило без исключений, — сказал Игорек, бросая банку в урну.

Промазал и усмехнулся горько.

— Как поживает Катя? — спросил Дрема с самым безразличным видом.

Смуглый Петя, усевшись на скамейку, о чем-то оживленно беседовал с девушкой. Клеопатра сидела напротив и переводила взгляд с одного на другого, словно пытаясь понять смысл разговора.

— Не знаю, как она поживает. Меня это не волнует, — ответил Игорек и посмотрел на Дрему такими вызывающе честными глазами, что сразу стало ясно: врет. Волнует.

Игорек отвернулся и добавил:

— Если я о ком-то и скучаю, так это об Ильюшке.

Но, отступив на пядь от позиции циника, уже не мог совладать с собой.

— Привязался я к нему, дядь Дим. Мне его хочется увидеть больше, чем ее. Не отвечает, дрянь. Квартиру сменила. На звонки не отвечает. Ушла в подполье. Дело ведь не в переспать. С этим вообще никаких проблем. Серьезных отношений хочется. Я, дядь Дим, человек старомодный.

Дрема молчал. Он понимал, что Игорьку и не нужны его советы, а тем более утешения. Ему нужно выговориться.

— Как Серафима? — спросил он.

— Серафима? Нормально. У Серафимы новый папка.

— Какие планы?

— Планы? Какие планы? Никаких планов. Были бы деньги, купил бы остров в теплом море. Окружил бы его тройным кольцом из мин, чтобы ни один серфингист не проскочил, и ходил бы по нему голый до самой пенсии. Рыбой питался.

— Что мне в тебе всегда нравилось, так это практичность. Четкий, хорошо продуманный план — половина дела.

— Надоело все, дядь Дим. А ты что на моем месте бы делал?

— Надо прямо сказать, что с консультантом ты не ошибся. Что делать, что делать? Кто его знает, что делать. Перетерпеть надо. Жить. Выходить из окружения в одиночку. У тебя есть что-то такое, чем ты всегда хотел заняться, но откладывал на потом. Потом уже наступило. Займись. В том, что всю жизнь откладываем на потом, всегда есть какой-то смысл.

— Смысл? — усмехнулся Игорек.

— Смысл в природе самой жизни. В самых ключевых ее моментах. И в последнее время замечаю, смысл всегда связан с детьми. Когда они доставляют тебе неприятности, ты как-то не задумываешься о смысле жизни. Несешь свой крест, пыхтишь. Но как только не о ком заботиться, некому доставлять тебе неприятности, начинаешь философствовать… Надолго?

— Навсегда.

— Чем же тебе Москва не угодила?

— Всем хорош город Москва. Но есть в нем один маленький, но досадный недостаток. Представляешь, дядь Дим, в городе Москве нет гор. Нет, ты не представляешь, как куце и пошло выглядит город без гор. Утром иногда выглянешь в окно — горы! Приглядишься, а горы шевелятся. Облака. Такое разочарование!

— Горы — это хорошо. Однако иногда трясет.

— Пустяки. Зато увидел горы — и душа на месте. Сам посуди, что я такое в Москве? Что есть у меня там, кроме суеты и тщеславия считать себя москвичом. Да, если хочешь чего-нибудь добиться — Москва. Однозначно. Но ведь надо и совесть знать. Все мы занимаем какое-то место в пространстве. А Москва не резиновая. А мы в нее, как в последний автобус. Аж трещит от провинциальных гениев. Как тараканы к теплой русской печке.

Зазвонил телефон.

— Извини, — сказал Дрема Игорьку и, посмотрев на экран, без энтузиазма. — Слушаю, Георгий Иванович.

— Привет, старик! — зазвенел в ухе яростно грассирующий голос. — Здорово сегодня тряхнуло. Баллов на пять. Представляешь, опять удар стихии застал на толчке. Представляешь? Это уже даже не сила привычки. Это закономерность. Как здоровье, старик?

— Врать не хочу, а хвастать не в моих правилах.

— У меня к тебе деловое предложение, от которого невозможно отказаться. Потрясающая халтура, старик. Халтура, которая случается раз в сто лет. Нужно сделать триста шаржей за два месяца. Каждый по двадцать баксов. Но как лауреату дозволяю тебе торговаться до двадцати пяти.