Андрей Глухов - Квадратное колесо Фортуны

— Ну, я помчался на лёд. Держи, — сунул он мне свёрток, — гуляй. Надеюсь, что зайцы тебя не съедят и у тебя, Малыш, хватит ума не заблудиться.

Витька помчался под гору, а я пошел по гребню, осматривая окрестности. Прямо подо мной расстилалось замёрзшее водохранилище. Далеко слева множество застывших чёрных точек обозначали место «сидения друг у друга на головах», здесь же было совершенно пусто, и я сразу увидел двух человек, застывших над лунками, и спешащего за своей рыбацкой удачей абсолютно счастливого Витьку. Метров через сто обнаружилась лесная дорога, и я пошел по ней, вдыхая чистый сухой воздух и впитывая тепло солнечных лучей. Свежий снег сиял и искрился, на нём, как на накрахмаленной скатерти, синели строчки птичьих следов. Параллельно мне, словно провожая, с ветки на ветку пробежала серая белка. Я остановился, чтобы полюбоваться её стремительным бегом, но, решив идти дальше, снова замер в сентиментальном умилении — метрах в двадцати на дороге сидел здоровенный серый заяц и внимательно слушал лес, подергивая ушами и шевеля розовым носом. Он посмотрел на меня своими раскосыми глазёнками и, словно приглашая играть в догонялки, пустился бежать прочь, не сворачивая с дороги. Я побежал за ним и бежал долго, хотя зайца давно и след простыл. Крупные, то ли собачьи, то ли волчьи следы пересекли дорогу.

— Мы с тобой одной крови, Акела! — на всякий случай прокричал я.

Дорога пошла под уклон. Длинный, километра на два, тягун лежал под моими лыжами, приглашая прокатиться с ветерком, и я не отказался от этого приглашения. Встав в стойку (колени согнуты, спина параллельна лыжам, палки под мышками) и ощутив себя заправским горнолыжником, я помчался вниз, стремительно набирая скорость. Всё закончилось довольно быстро — я обнаружил себя в снегу с обломком правой лыжи на ноге и согнутой палкой под собой. Вторая лыжа была цела, но вся передняя часть крепления стояла торчком, вырванная из дерева. Бросив обе лыжи на месте крушения и разогнув палку, я поплелся вверх по склону, проклиная собственное безрассудство, злой рок и зайца, заманившего меня в ловушку.

Между тем солнце стремительно побежало на запад, и снег окрасился в сине-фиолетовые тона. Я медленно шел вверх и в борьбе с сорокасантиметровым снегом завистливо вспоминал Витькины валенки в зелёных галошах. Довольно скоро ноги и руки сами выбрали оптимальный алгоритм движения, и свободная голова потребовала пищи для размышлений. Мысли перескакивали с одного на другое ровно до тех пор, пока в ушах не возник насмешливый Витькин голос: «А топать тебе, Малыш, всего-то пять или шесть арбатов» — и они не закружились, обретя стержень, вокруг Витькиной персоны.

Формально мы были знакомы лет шесть, но реальное знакомство состоялось год назад в нашей рабочей каморке. Мы обучались на одном курсе одного факультета, но в разных группах, и близко не контактировали. Жизнь трижды, но безуспешно, сводила нас. Первая попытка относилась к первому курсу, когда мы юродствовали в факультетской КВН-команде, где я писал тексты, а Витька резвился на сцене. Единственный разговор, как я теперь вспоминал, состоялся у нас во время одной из репетиций, когда он подошел, вертя в руках листочки с моими опусами, и спросил: «Старик, ты действительно считаешь это остроумным?» Получив честный отрицательный ответ, Витька удовлетворённо хмыкнул и, произнеся: «Ну, слава богу», — удалился.

Вторую попытку сближения судьба предприняла после второго курса, сведя нас в одном строительном отряде на далёком острове Сахалин. Но и эта попытка закончилась полным провалом: мы работали на разных объектах, жили в разных комнатах и пересекались только в столовой. Из того времени Витька запомнился мне странным типом, которого волновали только два вопроса: сколько мы заработаем и где в Москве можно купить натуральную меховую шубу. Только много позже я осознал причину его интереса.

В третий раз мы столкнулись на преддипломной практике в стенах этой лаборатории, но снова близкого контакта не случилось: Витьку приписали к подвалу, а меня к шестому этажу, и наши встречи носили исключительно мимолётный характер.

Эта игра в кошки-мышки могла бы продолжиться и после распределения, но судьба настояла на своём, подкинув шефу мысль о создании группы разработки измерительных систем из двух молодых электронщиков. Теперь по сорок часов в неделю мы сидели лицом к лицу в нашей каморке, вмещавшей два сдвинутых вплотную стола, маленький монтажный столик, на котором один из нас мог спаять схему, стойку с приборами и миниатюрный шкафчик, забитый радиодеталями. Авральная работа чередовалась с днями полного безделья, в которые мы чаёвничали и болтали ни о чём. Постепенно сложилась странная манера общения, где бесконечные шутки со взаимными подначками и подковырками внезапно перерастали в задушевные разговоры, из которых по крупицам собиралась мозаика Витькиного образа.

Его родители поженились перед самой войной, и к моменту ухода отца на фронт мать уже носила в себе ребёнка. В сентябре сорок первого её мобилизовали на уборку овощей, а в октябре срочно перебросили на рытьё окопов, где и случился выкидыш.

Отец прошел всю войну, отделавшись двумя лёгкими ранениями, но в апреле сорок пятого получил тяжелейшую контузию, год провалялся по госпиталям и пришел домой слабовидящим и слабослышащим, мучимый сильнейшими головными болями. Работать он не мог, получал нищенскую инвалидскую пенсию и заливал свою боль всем, что могло её приглушить. Он корил жену за утраченного ребёнка, порой даже поколачивал, вымещая на ней свою великую обиду за искалеченную жизнь, но категорически не хотел заводить новых детей. Она уже смирилась со своей долей, когда в феврале пятьдесят третьего ощутила себя снова тяжёлой. Семь месяцев ей удавалось скрывать своё положение, но однажды, когда в очередном приступе болезненной ярости муж кинулся на неё с кулаками, она сама ударила его и прокричала в почти глухое ухо: «Не смей, ребёнка зашибёшь!» После долгой паузы отец произнёс только два слова — сначала спросил: «Сколько?», а когда она ответила, крепко поцеловал в губы, чего раньше никогда не делал, и прошептал: «Молодец!» Отец вышел из комнаты, а счастливая мать рухнула на стул. Она не помнила, сколько просидела в прострации, когда вбежала соседка с криком: «Лизавета! Там, у булочной, Петра твоего грузовик насмерть!» Лизавета схватилась за сердце, потом за живот, и начались схватки. Соседи на руках дотащили её до близкой поликлиники и приехавшая через час скорая увезла в больницу и мать, и младенца. У матери случилась горячка, и отца похоронили без неё. Недоношенный младенец был мал росточком, тщедушен и упорно не желал жить. Почти год Лизавета отчаянно боролась сразу с двумя смертями — своей и младенца. Еле ползая, она меняла бутылки с горячей водой, пеленала, кормила неожиданно появившимся молоком, теряла сознание, но приходила в себя, и всё начиналось сначала. Когда однажды доктор сказал ей: «Ну, Лизавета, ты победила, теперь он будет жить», у неё случился сильнейший нервный срыв. Только через год, выйдя из больницы, она зарегистрировала сына и назвала Виктором, Победителем. Эта часть мозаики Витькиного жития сложилась не из подробного его рассказа о перипетиях собственного рождения, но из пяти-шести фраз, брошенных походя и в разное время.