Филипп Бласбанд - Книга Рабиновичей

В тот день стояла прекрасная погода, а может быть, это в моей памяти краски стали ярче, контрасты отчетливее и вся эта сцена залита лучезарным, теплым светом начала лета.

Я не могу вспомнить, что именно сделал. Помню только, что Бернар отскочил от меня с гримасой отвращения. А я, разочарованный, убежал в глубину двора и укрылся за шинами, висевшими на сучьях единственного дерева. Я тихонько толкал их и смотрел, как они качаются. Тут вернулся Бернар вместе с другими одноклассниками. Я сделал вид, будто не замечаю их. Вдруг все они окружили меня, стали хватать за одежду, кричали, что я «свин», да, именно это слово, «свин», и я понял, что для них то, что я сделал, совсем не нормально, понял, что ненормально любить черные кудри друга, его затылок, его губы и, значит, я — ненормальный. Мне хотелось, чтобы ребята набросились всем скопом на меня, растерзали, разорвали в клочки, убили.

Я стоял неподвижно в общем гвалте.

В прибывающей толпе я увидел Макса. Я сразу узнал его круглое лицо. Он, должно быть, прибежал со всеми, не понимая, что происходит. Он не кричал. Брови его хмурились. Я почувствовал себя преданным: мой старший брат, один из первых силачей в школе, должен был расшвырять толпу и спасти меня. Но он стоял за чужими спинами, просто стоял и смотрел.

Подоспевшая толстая надзирательница разогнала ребят, а нас, Бернара Фернштерна и меня, отвела к директрисе. Она что-то ей объясняла, но я не слушал. До моего сознания долетали лишь обрывки слов.

Меня препоручили другой надзирательнице, женщине с таким рябым лицом, что нам оно казалось полем битвы; мы называли ее Первая Мировая. Первая Мировая отвезла меня на машине домой.

Эта Первая Мировая была очень болтлива. Обычно она не закрывала рта, пересказывала какие-то пустяковые сплетни или просто разглагольствовала. На сей раз она не проронила ни слова. И всю дорогу старалась не смотреть на меня.

Пока мы ехали, мне становилось все страшнее. Произошло что-то ужасное. Я не понимал что.

Дома ждали мама и папа. Из школы позвонили, и папа пришел с работы. Родители через силу улыбались мне. Они заперли меня в моей комнате. «Это не наказание, — объяснил отец, — просто нам с мамой надо поговорить».

У себя в комнате я сначала делал вид, что мне хорошо: куда лучше, чем решать примеры на уроке.

Я решил поиграть с конструктором. Скрепил две длинные детали винтом и гайкой, чтобы построить подъемный кран.

И вдруг упал и заплакал.

Слезы иссякли. Я неподвижно лежал на полу. Солнце село, и комнату окутал сумрак, но я не встал, чтобы зажечь свет. Когда стало совсем темно, в дверь постучали. Я не отозвался. Стук повторился, тише. Я услышал голос дедушки — он звал меня по имени. Голос был нормальный — не встревоженный и не напряженный, как у родителей, только приглушенный и чуть опасливый. Он, наверно, думал, что я сплю.

Я встал. Зажег свет. Открыл дверь.

Дед уже шел назад к лестнице. Он обернулся. Просиял такой широкой улыбкой, что я не мог не улыбнуться в ответ. Он вошел в мою комнату. Сел на пол, прислонясь к стене, как мальчишка. Поговорил со мной о том о сем, о чем-то спросил и принялся рассказывать истории из своего детства.

Он рассказал мне о своей матери, о ее братьях и сестрах. Рассказал, как родился дядя Арье в поезде, где-то в Польше, как ссорились мои тетки Ривкеле и Сара, как он жил в войну, скрываясь, как работал механиком на юге Франции. Он описал мне свою мать, отца, городок, где они родились. Я был счастлив: дедушка говорил со мной нормально, как раньше. Для него то, что я сделал с Бернаром Фернштерном, ничего, по сути, не изменило. Я остался его внуком, он остался моим дедом. Что бы я ни натворил, он все равно любил меня.

Наверно, спроси меня отец или мать, не хочу ли я «с кем-нибудь поделиться», «рассказать о том, что случилось в школе», чтобы «внести ясность», я бы замкнулся окончательно. Но дед сказал все это так спокойно, так просто, что я ответил:

— Я должен пойти?

— Ты ничего не должен… Ну так что?

— Почему бы нет?

Дед отвел меня к психологу, человеку лет сорока, лысому, с брюшком, в синем костюме английского школьника. Меня поразил его кабинет — большой, темноватый, увешанный почти абстрактными фотографиями, со стульями, обитыми оранжевым скаем.

Мне даже не пришлось рассказывать подробностей о том, что произошло у меня в школе с Бернаром Фернштерном. Я сразу почувствовал, что он такой же, что он тоже любит рассматривать затылки мальчиков, их ягодицы, губы, ноги. Я всегда безошибочно распознавал гомосексуалистов, не столько по конкретной детали, сколько по общему впечатлению. (Например, мне всегда казалось, что дядя Арье тайный гомосексуалист, только очень, очень скрытный.)

Я рассказал о том, что случилось вчера в школе. Психолог улыбнулся мне. Взял табурет и сел напротив. Заговорил со мной ласково и уверенно, как мог бы заговорить отец.

Он объяснил мне, что я — гомосексуалист, то есть предпочитаю мальчиков девочкам, и что это лишь одна из моих особенностей, как, например, светлые волосы или острый нос. Гомосексуализм, по его словам, — это нормальное явление, но общество его воспринимает плохо. Однажды я встречу мальчика, тоже гомосексуалиста, который мне понравится, и мы будем вместе, как мои мама с папой: двое мальчиков тоже могут быть парой.

Я не сделал ничего свинского.

Я нормальный, просто не такой, как все. Это то же самое, что быть евреем.

С тех пор я не раз спрашивал себя, знал ли мой дед, что этот психолог голубой. Вполне мог знать: для этого он был достаточно хитер и проницателен.

Я не застал великую эпоху гомосексуализма, 70-е — начало 80-х, когда все трахались со всеми. Понравилось бы мне это? Не знаю. Я всегда имел только одного партнера, любовью занимался обычно с презервативом. В моей жизни не было сложных историй и бурных страстей. Я никогда не влюблялся в гетеросексуала. Никогда не жил «семьей», но всегда на это надеялся — хотя бы для того, чтобы разделить квартплату и снять жилье попросторнее.

В общем, я старался быть самым обыкновенным гомосексуалистом. Быть незаметным, не бросаться в глаза — так я привык жить.

В силу семейной традиции я поступил в университет на информатику. Это было привычно, как столярное дело для сына краснодеревщика. Всего через несколько недель я понял, что у меня нет ни малейшего желания просидеть четыре года за компьютером. И переключился на романскую филологию.

Не в пример большинству студентов меня интересовала не литература, а ее исследование. Другие разочаровывались, обнаружив, что университет дает закоснелые и допотопные знания. Я же как раз любил закоснелость этих знаний и хранящую их университетскую допотопность, этот дискурс вокруг дискурса, зачастую бесполезный, но порой прекрасный — в общем, произведение искусства.