Всеволод Бернштейн - Эль-Ниньо

Он вперился в меня слезящимися светлыми глазами. Даже на расстоянии грозный взгляд из-под седых мохнатых бровей производил сильное впечатление. На индейца он был не похож, и на латиноамериканца тоже. Черты лица были скорее североевропейскими, бледная морщинистая кожа, мощный прямой нос. Воцарилось молчание. Я понял — от меня ждут, что я заговорю первым. Мне было несложно.

— Буэнос диас! — начал я.

В ответ мне даже не кивнули. Хосе подошел к старику, шепнул что-то на ухо и показал на вереницу годов, написанную на песке. Цифры мы уже порядочно затоптали, я снова взял палочку и написал крупно: 1945.

Хосе снова зашептал ему на ухо, я понял, что он говорит о бланке с результатами измерений, который был у меня в руках. Я с готовностью протянул листок. Старик не пошевелился, продолжая сверлить меня глазами.

— Мучо импортанто! Очень важно. Сейчас все объясню. Эль-Ниньо… — я принялся чертить на песке оси координат, по одной температура, по другой время. Увидев скрещенные оси, старик вдруг издал громкий каркающий звук, указал на меня длинным пальцем и выкрикнул:

— Манфраваль!

Я опешил.

— Но компрандо!

— Манфра валь! — повторил старик отчетливее. — Манфраваль!

Я всмотрелся в его слезящиеся глаза и понял: он — сумасшедший. В подтверждение моей догадки старик захохотал кашляющим безумным хохотом.

— Манфраваль! — продолжал он выкрикивать. Хосе вцепился в него и пытался успокоить.

— Вы, наверное, меня с кем-то перепутали, — пролепетал я.

Хосе обхватил старика за плечи и с помощью Альваро потащил обратно к тропинке, он то и дело оглядывался на меня с осуждением, словно я был причиной стариковского гнева. Сверху еще долго раздавались выкрики «Манфра валь! Манфра валь!»

Ничего не понимая, я вернулся в Лагерь.

— Поймали что-нибудь? — поинтересовался Шутов.

— Нет, — ответил я.

Новость о том, что рыбы нет и готовить ее не надо, кока только порадовала.

— А про продукты спросил?

— Про какие еще продукты?

— Ну, хлеб там, овощи свежие, молоко. А может, у них пиво есть?

— Нет у них пива, — сказал я.

— Врут, поди, — вздохнул Шутов.

Вечером дети на Пляж не пришли. Уже стемнело, пора было начинать приготовления к сеансу, но никто так и не появился.

— Где же твои зрители? — спросил Дед. Он сразу заподозрил что-то неладное.

— Не знаю, — сказал я, стараясь казаться как можно более беспечным, хотя на душе было неспокойно. — Может, придут еще.

— Выкладывай, что случилось! — потребовал Дед. Его не проведешь.

Я рассказал, что попытался выяснить по поводу Эль-Ниньо, но меня не так поняли. Рассказал про безумного старика и про то, что он без конца выкрикивал: «манфраваль!»

— А что такое «манфраваль»? — строго спросил Дед.

— Понятия не имею, — признался я.

— Ученый, — процедил подошедший Ваня. — Убивать надо таких ученых! Куда ты полез со своими научными разговорами! Спросил про продукты — и все! Они же дикие! А он про феномены рассказывать начал!

— Они не дикие! — возразил я. — Завтра, если опять не придут, сам пойду в Деревню и все объясню. Это же просто недоразумение.

— В Деревню — ни ногой. Это приказ! — отрезал Дед.

— Хана, — вздохнул Ваня. — Не видать нам теперь ни воды, ни продуктов.

— Отставить нытье! — прогремел Дедов бас.

Ваня выругался и ушел в темноту.

Солнце давно село. На небе высыпали звезды. Я подключил аппарат и закрепил экран. Решил, что сеанс состоится в любом случае. В глубине души была надежда, что дети не хотят показываться, а как начнется кино — они придут. Прошли первые кадры. Никто не появился. Я сидел на ящике рядом со стрекочущей кинолебедкой. Между мной и экраном — утоптанный песок, кое-где на нем можно различить следы детских ног. На экране гремели пушки Аустерлица, им вторил Тихий океан. Над головой висел Южный Крест — самая яркая люстра в моем кинозале. Я смотрел, как капитан Тушин раскуривает свою смешную трубку, и думал: почему так со мной всегда происходит? Как только появляется надежда на что-то хорошее и настоящее — тут же все рушится по нелепому недоразумению.

По ночам, когда не спалось, или во время подвахт, когда руки работают, а мозги отдыхают, я занимался тем, что сам себе рассказывал разные истории о том, что происходило с нами в этом рейсе. Просто так, чтобы ничего не забыть. Упражнение для тренировки памяти. Так как самому себе рассказывать было неинтересно, я представлял, что рассказываю свои истории девушке, но не Лене, другой. Я сам выдумал себе девушку. Без имени, без фамилии, просто девушку. Поначалу я даже не пытался представить себе, как она выглядит. Потом, просто для удобства, чтобы было на чем зафиксировать взгляд, когда рассказываешь, я решил, что у нее длинные прямые волосы, светло-русые, соломенного цвета. Мне всегда нравились такие волосы. Потом уже как-то сами собой начали добавляться новые детали и подробности. Рот, неяркие губы. Не люблю, когда губы слишком яркие, как у куклы. Слишком пухлыми они тоже не должны быть. Уголки рта всегда чуть приподняты. Такая постоянная готовность к улыбке бывает у добрых и приветливых людей. Уши. Одно, левое, всегда скрыто за волосами. Правое иногда бывает открыто — маленькое и очень аккуратное, к нему хочется наклониться и что-нибудь прошептать. Глаза очень долго не проявлялись. У меня дурацкая манера — я редко смотрю собеседнику в глаза. Только близким людям. Мне пришлось рассказать девушке не один десяток историй, прежде чем понять, что глаза у нее серо-голубые, в зависимости от освещения — иногда чисто серые, иногда чисто голубые. В такие можно долго смотреть и спокойно встречать их внимательный взгляд. Девушке с такими глазами можно рассказывать всю правду. Не нужно ничего приукрашивать, выставлять себя героем. Я знал, что этим серо-голубым глазам я интересен такой, какой есть, со всеми своими бедами и неудачами. Я рассказал ей даже о том, как я струсил.

Это случилось, когда мы с Прибыловым делали очередную гидрологическую станцию — научные измерения, которые выполнялись раз в несколько дней. «Эклиптика» ненадолго ложилась в дрейф, а мы в это время опускали за борт батометры — узкие металлические цилиндры полметра длиной, которые служат для забора проб воды и измерения температуры на разных глубинах. В экипаже это называлось «макать батоны». Прибылов становился на малую лебедку и выводил за борт трос. Моей задачей было крепить к этому тросу один батометр за другим, пока трос опускался на нужную глубину. На каждой станции мне нужно было сначала закрепить, а потом снять с троса по десять, а то и по двенадцать батометров. Чтобы сделать это, нужно выйти на специальную площадку, которая выступала за борт примерно на полтора метра. У этой площадки был металлический решетчатый пол, сквозь который виднелась вода, и почти не было ограждений, только тонкая цепочка вместо перил. Каждый раз, с батометром в одной руке, я вступал на площадку, другой рукой ловил трос и цеплял прибор. Все просто. Был только один тонкий момент — сделать шаг. Потому что, пока я не поймал трос рукой, мне приходилось балансировать на узкой открытой площадке шириной в метр, а подо мной был Тихий океан. Мы с Прибыловым сделали два десятка станций, я прицепил и отцепил несколько сотен батометров безо всяких проблем. То есть проблемы, честно говоря, были. Но я не подавал виду. Все дело в решетчатом поле площадки, сквозь который виднелась вода. С решетчатым полом была связана одна неприятная история в моем детстве.