Всеволод Бернштейн - Эль-Ниньо

Над водой совсем близко от нас дико закричала чайка. Будто зашлась в дьявольском хохоте.

— А ну, дай сюда, — Дед выхватил у меня газету, едва не порвав ее, и сам уставился в страницу, шевеля губами. Потом он внимательно осмотрел газету, прочитал даже выходные данные, набранные мелким шрифтом на последней странице, будто желая убедиться, не поддельная ли она. Камачо ухмыльнулся.

— И что? — Дед протянул газету обратно. Камачо взял газету, снова аккуратно ее свернул и зажал под мышкой.

— Советского Союза больше нет! — с выражением процитировал он заголовок.

— И что? — повторил Дед.

— Этот траулер больше не принадлежит никому! — Камачо показал обеими руками на «Эклиптику» и расплылся в улыбке. Дед тоже улыбнулся. Угрожающе. Он умел так улыбаться.

— Этот траулер принадлежит Советскому Союзу, — произнес он, четко выговаривая каждое слово.

— Но такой страны нет! — сеньор Камачо вскинул глаза к небу, будто призывая в свидетели небесные силы.

— Видите этот флаг? — Дед показал на корму «Эклиптики». На коротком флагштоке, чудом уцелевшем при крушении, болтался кусок рваной, выцветшей ткани. Когда-то он имел красный цвет, теперь был светло-бурым. От серпа и молота не осталось и следа.

— Это флаг?! — удивился Камачо. Удивился вполне искренне, но Дед был задет за живое.

— Да! Это флаг! — прорычал он яростно. — Есть флаг — есть страна! Траулер принадлежит Советскому Союзу! Разговор окончен! — и добавил еще по-русски, непечатно. Дед редко ругался матом, только в самых особых случаях. Камачо прекрасно понял смысл сказанного. Он побледнел, прищурил глаза, сжал губы в тонкую ниточку и поднялся с ящика. Поправил ремень, многозначительно задержав руку на кобуре, из которой торчала ручка револьвера. Прикосновение к оружию успокоило его. Он снова улыбнулся.

— Я могу арестовать судно и вас. Загрязнение окружающей среды, утечка топлива…

— Нет утечки, — возразил Дед.

— Будет, — спокойно ответил Камачо. — Но я не хочу проблем. У вас есть последний шанс. Подумайте хорошо. Если мы договоримся, вы идете отсюда в Лиму к своим товарищам, если не договоримся, вы идете в тюрьму в Ла-Ярада. В Ла-Ярада очень плохая тюрьма, жара, насекомые, плохая еда, фу! — Камачо скривил рот от отвращения. — В тюрьме бандиты и убийцы. Они не любят гринго. А вы для них — гринго. Вам не надо идти в Ла-Ярада, сеньоры. Вам надо идти в Лиму. Подумайте! Я скоро вернусь, и вы дадите ответ.

— Мы дадим ответ сейчас, — сказал Дед. — Ответ — нет.

Тонкие губы Камачо растянулись в змеиной улыбке:

— Подумайте! — повторил он. — Увидимся!

Он загрузился на катер и отчалил.

Впервые за две недели сидения наш Пляж показался мне маленьким и заброшенным, словно отколовшимся от большого мира. Далеко, за пятнадцать тысяч миль отсюда, сдвинулось с места что-то огромное. Такое огромное, что даже на расстоянии обнаруживало свое постоянное присутствие, давало нам надежду и защиту. Сдвинулось то, что казалось, никогда не могло сдвинуться.

Я стоял у кромки прибоя, повернувшись в сторону северо-запада, туда, где по другую сторону океана были Владивосток, Сахалин и Камчатка, а еще дальше — Иркутск и Илимск. Туда, где были Нюша и родители. Страшно было только за них. Хватит ли у них сил дождаться, пока я тут разберусь с этим проклятым Эль-Ниньо? Я все ближе к разгадке. Тяну свои столбики цифр от крушения «Эклиптики» до развала Союза, от одной беды к другой, и с каждой бедою я становлюсь сильнее и умнее. Я уже знал, как это произойдет. Это не будет формулой, как у доцента Христофорова, это будет озарением. Я поставлю в графу последнюю нужную цифру, и это случится. Я пойму, я увижу, как можно победить Эль-Ниньо.

Я вернулся в Лагерь и застал Деда и Ивана в разгаре спора.

— Ерунда! — кипятился Дед. — Мало ли что пишут в американских газетах!

— Мы все прекрасно знаем, что это правда, — возразил Шутов. — К этому давно уже шло. И все гораздо хуже, чем пишут в американских газетах. В этой стране всегда так — сбывается только самое худшее.

— Отставить панику! — рявкнул Дед. — «В этой стране!». Я покажу тебе эту страну. Вот она! — он показал рукой на темную громадину «Эклиптики». — Вот наша страна! По всем законам — это часть территории Советского Союза. И что? Она исчезла? Этот клоун почитал нам свою газетку, и она исчезла?! Я тебя спрашиваю! — Дед побагровел от ярости.

— Исчезла, не исчезла. Чего орать-то? — Ваня не стушевался. — Просто хотелось бы знать, — продолжил он, — чисто из любопытства, что мы будем делать, когда нас придут арестовывать. Глотки драть — руки прочь от Советского Союза! Или, может, войну им объявим?

— Если бы Камачо мог нас арестовать, давно бы уже арестовал. Кишка у него тонка… — сказал Дед.

— Если бы за нами могли приехать, давно бы уже приехали, — парировал Ваня. — Капитан ясно сказал, ждите неделю и уходите. А мы здесь уже полмесяца. Воды осталось десять кружек, и та протухла, воняет, как из канализации. От консервов заворот кишок скоро будет. Но это все ерунда. Я главного не могу понять. Чего мы здесь ждем? Чего вы ждете, господин старший механик?

Ваню было не узнать. Последние несколько дней он плохо выглядел, пожелтел лицом, словно у него болело что-то, но он не жаловался, просто замкнулся в себе. Говорил мало, купаться не ходил, новых теорий не сочинял. После визита Камачо он уже не сдерживал себя, видно, злости и раздражения у него накопилось не меньше, чем у Деда, только он ухитрялся облекать эту злость в спокойный ядовитый тон, словно специально старался как можно быстрее вывести Деда из себя.

— Собирай манатки и проваливай, — сказал Дед. — Тебе давно было предложено. Камачо еще недалеко уплыл.

— Один я ему неинтересен, — ответил Ваня. — Ему надо, чтобы мы все отсюда убрались.

— Тогда можешь выбираться по суше, хоть по воздуху. Вот деньги, — Дед достал из нагрудного кармана рубашки потрепанный конверт и швырнул под ноги Шутову.

Ваня с кривой усмешкой посмотрел на Деда, нагнулся и поднял конверт.

— Ты идешь со мной? — спросил он меня.

Я отрицательно покачал головой.

— Ну и черт с вами! — выпалил Ваня и направился к палатке.

Через пару минут он с рюкзаком за плечами уже шагал в сторону Большой Колокольни, поднялся по тропинке наверх и скрылся из вида. Я ждал, что он хотя бы обернется напоследок. Но нет, так и не обернулся.

В Лагере стало пусто. Дед, не сказав ни слова, ушел на «Эклиптику». Я остался один, среди канистр, перевернутых ящиков, неубранной после завтрака посуды. Чтобы занять себя и отвлечься от мыслей, принялся наводить порядок. Вымел мусор, перемыл ложки и кружки, начистил песком кастрюли. Главное было — убить время до того момента, когда нужно будет делать дневные измерения. Потом чем-то занять себя до вечерних измерений. Так и жить от измерений до измерений.