Всеволод Бернштейн - Эль-Ниньо

— Революционер?

— Ну да, это у них профессия такая. Что еще в лесу делать? Да он, наверное, на Пляже сейчас, пойдем!

— Нет, подожди! — я мучительно соображал: ребенок, 44-й год… Никак не получалось собраться с мыслями. — Ты иди, — сказал я Ване. — Я сейчас.

— Слушай, — Ваня наклонился ко мне и понизил голос. — Анна-то о тебе спрашивала постоянно, просто места себе не находила. В больницу тебя везти собиралась. Запала красотка на твое бездыханное тело! — Ваня ткнул меня в бок. — Ладно, я пошел, ты тоже выползай!

Ваня вышел, и снаружи раздался его крик:

— Студент очнулся!

Я быстро выбрался из палатки, потому что испугался — вдруг Анна заглянет, а я валяюсь здесь, как камбала.

Анны нигде не было видно, зато на траулере и вокруг него царило оживление. Десяток голых по пояс босоногих подростков весело перекрикивались между собой, передавали друг другу по цепочке разный хлам с траулера и складывали его в огромную кучу на берегу.

Я присел на большой камень и вытер рукавом рубашки испарину со лба. Было душно, не хватало воздуха, мысли разбегались. Шутов говорил про ребенка и 44-й год. Пароход выбросило в 44-м, значит, ребенок появился в 45-м. А ребенок по-испански «эль ниньо». Эль-ниньо в 45 году. Вот что имели в виду Хосе и Альваро. Ребенок! Будущий революционер, а вовсе не природное явление. Вы снова в дураках, Константин Владимирович. Снова и снова, снова и снова. Я закрыл лицо руками. Все напрасно. Выгонят из института к чертовой матери. И поделом! Возомнил себя ученым! Джордано Бруно без стипендии…

Кто-то дотронулся до моего плеча.

— Иван, уйди, не до тебя! — сказал я, не отнимая рук от лица. Плечо тряхнули сильнее.

— Какого лешего! — Я поднял голову и увидел стоящего передо мной Деда. «Тебе-то что надо?» — вырвалось у меня. Впервые я назвал Деда на «ты», но так тихо, что он, наверное, не расслышал.

Дед протянул мне свернутый листок бумаги.

— Вот, возьми.

— Что это?

— Результаты измерений. Пока ты спал, я сделал три станции, температура воздуха, ветер, температура воды, высота прилива. Перепиши в свою тетрадь.

— Не нужно, — сказал я. — Бесполезно…

Старший механик постоял немного, потом сел на камень рядом со мной. Достал сигарету, закурил.

— Сволочью меня считаешь? — спросил он. Я не ответил.

— Правильно считаешь, — кивнул Дед. — Я тебя тоже поначалу не жаловал. Думал, вот еще один шустрик, будущий хозяин жизни. — Дед сплюнул и втоптал слюну в песок.

— Еще в начале рейса пришел как-то в кино к тебе. У тебя посреди фильма пленку в аппарате заело, так ты вместо того, чтобы распутывать ее — раз ножницами, потом хренакс скотчем, пять секунд и готово. А то, что пленка будет резаная — кому какое дело, кому хочется возиться? Хотел я тебе тогда по шее надавать, да удержался. Все равно вывернешься. Скажешь, аппарат старый, под списание, пленку жует постоянно, и саму пленку давно уже на помойку пора, фильмы заезженные, тоже правда. И траулер старый, и вообще одно барахло кругом. Давай, режь! Чего жалеть? Зачем возиться? В общем, плюнул, ушел из твоего кино. А почему плюнул, знаешь? — Дед повернулся ко мне. — Потому что сам такой же! — ответил за меня Дед. — Знал, что рейс — гнилой, а все равно полез. Думал, отсижусь в машине, мое какое дело? И все так! Чик ножницами — и наплевать! Так все и похерили. Траулер угробили, страну развалили. Кто это сделал? Американцы? Хрен там! Мы с тобой! Но ты еще молодой, много наворотить не успел, а я вот успел. Такого успел — отец мой, будь живой, три шкуры бы с меня спустил. Он всю жизнь с головы до ног в соляре проходил, зато в дерьмо ни разу не вляпался. А я как полгода на берегу посидел, так и стух. Жена запилила — все люди как люди, а ты? Люди… — Дед снова сплюнул. — Вот и я, как эти люди, побежал в контору, возьмите! Куда угодно, с кем угодно…

— Но теперь все, баста! — Дед затушил окурок о камень. — Надо нам, студент, упереться рогом. Пора начинать ремонт. Жизнь эту сволочную надо хорошенько отремонтировать. Помаленьку… Показать всем этим… — старший механик сжал кулак. — Будет не по-ихнему, а по-нашему! По-моему и по-твоему, студент! Упереться рогом — и все получится.

С траулера доносились крики. Босоногие помощники затеяли бурный спор с Иваном над какой-то железякой.

— Вот, держи! — Дед торопливо сунул мне листок. — Скоро опять надо замерять, трехчасовые. Сам пойдешь, или мне?

— Сам пойду, — сказал я.

— Вот и хорошо! — Дед поднялся. — Давай, очухивайся!

Мы сидели втроем на перевернутой рыбацкой лодке — Анна, Хосе и я. Я рассказывал захватывающие вещи: об апвеллинге, пищевых цепочках и методике измерений поверхностного слоя океана. Анна терпеливо переводила все это на испанский язык, Хосе слушал, не перебивая и не задавая никаких вопросов.

Главная мысль, которую я старался донести до Хосе — если я буду каждый день выходить с ними в море и измерять температуру, то через какое-то время, через год, а может, и раньше, я смогу точно сказать, когда уловы снизятся в следующий раз. Тогда у Хосе и его земляков будет время, чтобы подготовиться, например, сделать запасы. Если же, наоборот, никаких измерений не делать, будет плохо. Очень-очень плохо. Каждые шесть-восемь лет будет приходить страшная беда, и противостоять ей будет невозможно.

Термина «Эль-Ниньо» я старательно избегал, подбирал простые слова, строил из них короткие фразы, пытался даже шутить. Анна все это добросовестно переводила. Смуглое лицо Хосе оставалось непроницаемым. Наверное, в точности такое же лицо было у меня, когда Лена затащила меня на лекцию о буддизме в клуб научного атеизма в особняке на Фонтанке. Попасть туда, по ее словам, было очень непросто, подруга Гюзель по большому блату организовала два приглашения. И вправду особняк был роскошным, и публика собралась самая изысканная — все сплошь доценты. А сама лекция… В принципе, непонятных слов в ней было немного, но вот смысла всего этого я не понимал, и даже не старался. Я просто слушал журчание речи лектора и представлял, как мы с Леной занимаемся любовью. «Не спи!» — шипела Лена и толкала меня в бок. Я не спал, просто я был далеко. Вот и Хосе был далеко.

В конце концов я сдался.

— Хосе, — сказал я, — это я виноват в том, что вы тогда не поймали ничего. Распугал рыбу дурацкими приборами. Разгневал Океан своей дерзостью. Признаю это. Скажи, что мне надо сделать, чтобы загладить свою вину.

Анна перевела. Хосе вышел из оцепенения. Он пересидел словесный понос бледнолицего, и наконец-то разговор зашел о деле.

Впрочем, много говорить он не собирался, лишь произнес короткую фразу и похлопал ладонью по дощатому боку лодки. Я посмотрел на Анну.

— Кажется, он приглашает тебя выйти с ним в море.

— Сейчас? — удивился я. Был уже вечер, через полчаса должно было стать совсем темно.