Всеволод Бернштейн - Эль-Ниньо

Анна переспросила. Хосе кивнул головой, в сумерках сверкнула его улыбка, которая говорила лучше всяких слов: трепать языком, сидя на берегу, все горазды. Хочешь что-то узнать об Океане — прыгай в лодку, и отчаливаем. Там и поговорим.

Я оглянулся в сторону Лагеря — не видать ли Деда. Он, как обычно, пропадал на «Эклиптике». Дневные работы были закончены, все свои обязанности я выполнил…

— А поплыли! — решился я. — Только Деду не говори, где я, — попросил я Анну.

— Темно уже, поздно, — заволновалась девушка. — Может, лучше завтра?

— Завтра кто ж меня отпустит?!

Через пять минут мы с Хосе, упираясь в уключины его лодки, взяли короткий разбег, одновременно перевалились через низкие борта внутрь и схватились за весла. Волнение было сильнее, чем в мой первый выход в море. Грести пришлось отчаянно, изо всех сил. Когда миновали зону прибоя, Хосе начал ставить парус, я бросился ему помогать, но по неумению больше мешал. При сильной качке разборная мачта никак не хотела вставать в паз. Ветер рвал из рук парусину, Хосе кричал мне что-то в ухо, по-моему, чтобы я сидел и не рыпался, я хотел присесть и едва не свалился за борт, уже летел в воду, но Хосе, обе руки которого были заняты снастями, чудом ухитрился схватить меня за ремень штанов.

Наконец парус поставили, я, обессиленный, рухнул на дно лодки, а Хосе встал на руль. Лодка послушно держала нос по волне и взбиралась с одной кручи на другую. Волны были огромными, но не буйными. Спокойно и мощно перекатывались, терлись друг о друга боками, как слоны в стаде. И мы были зажаты посреди этого стада — даже взбираясь на гребень, мы не видели ничего, кроме бесконечных волн. Низкие тучи тоже походили на волны, только перевернутые вверх ногами.

На Хосе было любо-дорого смотреть. На суше он был обычным подростком, немного нескладным, сутуловатым, косноязычным, с плохой кожей; в открытом море мой приятель весь преображался. Движения его были уверенными и точными. Мышцы, которых на берегу было не разглядеть, наливались силой, будто впитывали энергию ветра и волн. Глаза горели лихим весельем.

Хосе орудовал рулевым веслом и что-то выкрикивал навстречу ветру. Я догадался, что это он поет. Я встал на колени, уперся руками в скамейку, повернул лицо к ветру и брызгам и тоже запел. «Только шашка казаку во степи подруга»… Почему ее — не знаю, попала под настроение… Так мы и пели втроем, каждый свою песню — я, Хосе и океан. Океан вовсе не был таким грозным, каким казался с берега. Наоборот, в лодке Хосе я чувствовал себя в большей безопасности, чем на Пляже. На Пляже был сложный мир — разбитый траулер, Камачо, чужая страна Перу, с родной непутевой страной черт знает что творится… А здесь — только океан, могучий и бескрайний, как… Сибирь. Я заметил, что водные брызги вокруг меня движутся по странным траекториям, не прямо и резко, как обычные капли воды, летящие по ветру, а плавно и витиевато, и вытянул руку — так и есть! Даже в темноте можно было разглядеть снежинку, которая тут же растаяла от тепла ладони.

— Снег! — радостно завопил я. — Снег!

Я повернулся к Хосе, поднес ему ладонь к самым глазам:

— Смотри! Снег!

— Синех! — повторил Хосе и засмеялся.

Он тоже увидел! Хосе увидел мой снег! От избытка чувств я бросился его обнимать, и мы чуть не перевернули лодку.

Неожиданно со стороны невидимого берега ночную темноту прошила сигнальная ракета, потом еще одна, и еще.

Мелькнула мысль: Дед меня хватился и поднял тревогу. Но потом я вспомнил, что это не тревога. Это Новый год. 1992-й.

Перед палатками прямо на песке был расстелен большой кусок брезента — новогодний стол. Лепешки из Деревни, фрукты, консервы, бутылки с кактусовой водкой и пиво из запасов Манкевича.

Когда мы с Хосе присоединились к пиршеству, веселье было уже в самом разгаре. Голландское пиво и кактусовая водка сделали свое дело. Все говорили одновременно, никто никого не слушал. Даже Дед растерял всю суровость, стал говорливым, произносил бессмысленные витиеватые тосты, целовал ручку Анне.

Я первый раз видел его выпившим. В рейсе раз в неделю, в банный день, нам выдавали по две бутылки белого вина. «Тропическая норма». На самом деле норма была немного другой — каждому советскому моряку при пересечении 20-го градуса северной широты полагался стакан вина в день, для поднятия жизненного тонуса в жарком климате. Но один стакан сухого вина в день для тонуса советского моряка вещь малозаметная, если не сказать оскорбительная. К тому же вино было мерзейшее, самое дешевое — алиготе, по девяносто копеек бутылка, на суше им даже студенты брезговали. Поэтому дневная норма аккумулировалась, и в банный день превращалась в две бутылки на брата. Некоторые к тому же, для пущей забористости, добавляли сахар и доводили вино до кипения. Раз в неделю, по воскресеньям, после обеда, «Эклиптика» превращалась в Летучего голландца. Живых, то есть трезвых, на борту было трое — Кислин, я и Дед. Кислин не пил, потому что у него была язва, я — потому что «слабак», а Дед — потому что «свое уже взял». Фиш во время подвахты как-то поведал, что старший механик Дейнеко крепко зашибал, и даже стоял вопрос о списании его на берег, но он сумел взять себя в руки и с тех пор ни-ни. По воскресеньям Дед отдавал свои две бутылки механикам, а сам сразу после бани снова спускался в машинное отделение, потому что в машине всегда было чем заняться.

Во время первого застолья с Манкевичем, помнится, Дед тоже выпил. Но тогда, при сохранявшемся недоверии друг к другу, все обошлось двумя тостами за советско-польскую дружбу и мир во всем мире. Теперь же старший механик опрокидывал стакан за стаканом, в глазах его сверкал лукавый задор, что не предвещало ничего хорошего.

Собрались петь. Манкевич, раскрасневшийся и повеселевший, заявил, что знает много русских песен. Но оказалось, что этих песен не знаем мы. Из «Калинки-малинки» вспомнили одну строчку, из «Подмосковных вечеров» — куплет, и все.

Я не пел. И не пил. Даже еда не радовала. Расчудесные душистые лепешки, огромные сочные ананасы, россыпи неизвестных фруктов — ничего этого мне не хотелось, хотелось побыть одному, а тут как раз подошел срок делать измерения.

— Брось, студент! — попытался удержать меня Иван. — Новый год же!

— Пусть идет! — вмешался Дед. — Порядок прежде всего. Я сейчас тоже пойду. Муча трабахо! Сейчас пойду, — сказал Дед, но никуда не пошел.

Собрав приборы, я поднялся на обрыв. К измерениям приступать не торопился, сел на край обрыва и стал смотреть на океан — прибой, слабо подсвеченный праздничным костром, и дальше — чернота, которая с берега казалась зловещей, но я уже знал, что ничего страшного в ней нет. Наоборот, там — сила, гармония, красота и определенность. Поэтому Хосе и не смог понять, чего это я вздумал пугать его океаном. Океан — это порядок, хаос — от людей. От этих людей, которые сейчас суетятся там внизу, на Пляже. Пьют кактусовую водку, орут песни, пускают ракеты. Эти люди привели в негодность и посадили на мель траулер, а до этого под видом научной экспедиции они занимались браконьерством, по сути, воровством, а до этого они разворовали огромную страну, которая занимает шестую часть всего того, что оставил человечеству океан. И теперь эта страна несется в пропасть вот под такой же пьяный хохот и песни. Псевдоученый Прибылов называл это «русской народной энтропией». Отключения электричества, поломки, пьянки в портах — все для него было «энтропией».