Митч Элбом - Пятеро, что ждут тебя на небесах

Старуха отступила на несколько шагов от Эдди и посмотрела на него с изумлением — похоже, она была разочарована.

— Вход! — сказала она. — Разве ты его не помнишь? Неужто тебя никогда не разбирало любопытство, с чего это у парка такое название? Парка, где ты работал? Там, где работал твой отец?

Рукой, затянутой в белую перчатку, она легонько коснулась своей груди, а затем, точно формально представляясь ему, поклонилась.

— Меня, — заявила старуха, — зовут Руби.

Ему тридцать три. Он просыпается от резкого толчка, судорожно глотает воздух. Его густые черные волосы покрыты капельками пота. Он мигает в темноте, отчаянно пытаясь сосредоточиться на руке, костяшках пальцев, хоть на чем-то, что будет доказательством того, что он здесь, в своей квартире над кондитерской, а не там, на войне, в горящей деревне. Опять этот сон. Неужели от него не избавиться?

Около четырех утра. Нет никакого смысла пытаться снова заснуть. Он ждет, чтобы дыхание его выровнялось, и тогда медленно, стараясь не разбудить жену, сползает с кровати. Сначала по привычке спускает правую ногу — чтобы не ступать на онемевшую левую. Каждое утро Эдди проделывает одно и то же. Шаг, припадание на изувеченную ногу.

В ванной комнате он бросает взгляд на зеркало, всматривается в свои покрасневшие глаза. Плещет налицо водой. Все время один и тот же сон: Эдди на

Филиппинах, в свою последнюю ночь на фронте бродит по пожарищу. Деревенские лачуги охвачены огнем, вокруг стоит нескончаемый пронзительный крик. Что-то невидимое ударяется об его ноги, он хлопает по нему рукой, но промахивается, снова хлопает и снова промахивается. Пламя разгорается сильнее и сильнее, грохоча, как мотор, и тут появляется Смитти, он орет Эдди: «Бежим! Бежим!» Эдди пытается что-то сказать, но, как только он открывает рот, из его горла вырывается резкий крик. И тогда что-то хватает его за ноги и тянет в топкую землю.

В этот миг Эдди просыпается. Весь в поту. Тяжело дыша. Каждый раз происходит одно и то же. Но самое ужасное не бессонница, а мрак, нависающий над ним после этого сна, серая пелена, заволакивающая наступающий день. Даже в минуты счастья Эдди чувствует себя так, будто его окунули в ледяную прорубь.

Эдди бесшумно одевается и спускается по лестнице. Такси стоит на углу, на своем обычном месте. Эдди протирает ветровое стекло. Он никогда не рассказывает Маргарет об этом мраке. Когда она гладит его по волосам и спрашивает: «Что случилось ?», — он отвечает: «Ничего, просто устал», — и на этом разговор заканчивается. Как он может объяснить свою грусть Маргарет, которая старается сделать его счастливым? По правде говоря, он и себе-mo ничего не может объяснить. Он знает лишь одно: что-то легло у него на дороге и помешало идти вперед, и потому в конце концов он на все махнул рукой — не станет он теперь инженером и путешествовать тоже не будет. Все в его жизни определено. И так все и останется.

В тот вечер Эдди, вернувшись с работы, ставит на углу свое такси, медленно поднимается по ступеням. Из его квартиры доносится музыка, знакомая песня:

Он открывает дверь и видит на столе торт и маленький белый пакет, перевязанный ленточкой.

— Милый, это ты? — кричит Маргарет из спальни.

Он берет в руки пакет. Это помадка. С пирса.

— С днем рождения тебя… — Маргарет выходит из спальни, напевая тихим, нежным голосом. Она такая красивая. На ней платье с цветами, которое он так любит, волосы уложены, на губах помада. У Эдди перехватывает дух. Ему кажется, он всего этого не заслуживает. И он начинает сражаться с гложущей внутренней мглой. Он просит ее: «Оставь меня в покое. Дай мне почувствовать то, что я сейчас должен чувствовать».

Маргарет допевает песню и целует его в губы.

— Хочешь отнять у меня помадку? — шепотом спрашивает она.

Он наклоняется к ней, чтобы поцеловать ее еще раз. Кто-то стучит в дверь.

— Эдди! Ты дома? Эдди?

Это мистер Натансон, булочник. Он живет на первом этаже, за кондитерской. У него есть телефон. Эдди открывает дверь: за дверью, в халате, стоит мистер Натансон. Взгляд у него тревожный.

— Эдди, — говорит он, — пойдем со мной. Тебя к телефону. Мне кажется, что-то случилось с твоим отцом.

— Меня зовут Руби.

И тут Эдди вдруг понимает, почему лицо этой женщины показалось ему знакомым. Он видел его на фотографии, что лежала где-то в глубине ремонтной мастерской, среди старых справочников и документов, оставшихся от первых владельцев парка.

— Старый вход… — произнес Эдди.

Женщина с удовлетворением кивнула. Первоначальный вход в «Пирс Руби» был некой вехой в истории парка — огромная арка, в стиле старинных французских, с колоннами, с каннелюрами и остроконечным куполом наверху. А чуть ниже купола, под которым проходили все посетители, — живописный портрет красивой женщины. Этой самой женщины. Руби.

— Но эта штука была разрушена давным-давно, — сказал Эдди. — Был огромный… — Он вдруг замолчал.

— Пожар, — сказала старуха. — Я знаю. Огромный пожар. — Она опустила голову и посмотрела сквозь очки куда-то вниз, словно читая что-то лежащее у нее на коленях. — Это был День независимости, Четвертое июля — праздник. Эмиль любил праздники. «Праздники хороши для бизнеса, — бывало говорил он. — Если День независимости прошел удачно, все лето будет удачным». Так вот, Эмиль тогда решил устроить фейерверк. И пригласил маленький военный оркестр. И даже нанял специально для этого выходного дополнительно людей, в основном разнорабочих из округи.

Но вечером, накануне праздника, случилось неожиданное. День был жаркий, и жара не спала даже после захода солнца, так что несколько разнорабочих решили лечь спать на дворе, позади мастерских. И чтобы приготовить еду, они развели в металлической бочке костер.

Поздно ночью рабочие начали выпивать и курить. В руки им попались фейерверки — те, что поменьше, и они их принялись запускать. Подул ветер. Полетели искры. А в те времена все делалось из дерева и было просмолено…

Старуха покачала головой.

— Дальше все произошло в мгновение ока. Огонь охватил центральную аллею, киоски, где продавалась еда, клетки с животными. Разнорабочие удрали. И к тому времени, как нас разбудили и рассказали о пожаре, «Пирс Руби» был уже весь в огне. Мы увидели из окна жуткое оранжевое пламя. Услышали цоканье копыт и шум мотора пожарной машины. Народ повалил на улицу.

Я умоляла Эмиля не ходить туда, но все было без толку. Конечно же, он не мог не пойти. Не мог не ринуться к бушующему огню, пытаясь спасти строившееся годами, и, конечно же, его охватили гнев и ужас, а когда он увидел, что загорелся вход — с моим именем и портретом на нем, — то уж совсем потерял рассудок. Стал хватать ведра с водой и лить ее на колонны, и одна колонна упала прямо на него.