Валентин Новиков - До первого снега

Легкими точными ударами Петров начал тесать бревно.

И, по-моему, в эти минуты он забыл обо мне, забыл, что он бригадир, забыл обо всем на свете. Единственное помнил — что он плотник, с малых лет привыкший тесать, ставить срубы, подгонять венцы, экономно и точно поднимать и опускать топор. Петров тесал и тесал бревно, щурился от удовольствия, чуть раздувал ноздри, принюхивался к запаху горячей сосновой смолы. Потом неуловимым движением кинул топор, и тот вонзился точно в центр бревна.

— Вот так, — сказал он. — Главное — стой правильно. Понял? Ну, давай. — Он ухмыльнулся чему-то своему и ушел.

Я снова принялся за бревно. Интересно, замечает ли меня Аня? Ее кран мне виден отовсюду. Вот она остановила свою огромную машину; я вижу, как вниз опускается крюк, и, спустя минуту-другую, в воздухе среди бело-синих летних облаков покачивается стеновая панель. Аня плавно разворачивает стрелу и сигналит. Монтажники уже наготове. Панель плывет над стройкой и вот мягко касается колонн — монтажники принимают ее, и ярко вспыхивают огни электросварки.

Ко мне подошел Хонин. Некоторое время молча наблюдал, как я обтесываю бревно, потом заговорил:

— К Петрову, значит, пошел… Ну и дурак.

Я оставил бревно и посмотрел на Хонина.

— Что глядишь? Не узнал? — Хонин улыбнулся. У него жесткий рот. Голос высокий, резкий и одновременно тусклый. Лицо его не запоминалось. Черты крупные, резкие, а как будто собраны у разных людей. — Зачем, говорю, в бригаду к Петрову пошел? У прораба есть должность уборщицы — вакантное место. Иди…

— Уборщицы?

— Ну! Вроде и работа, а делать нечего.

Я не мог понять, почему Хонин подошел ко мне. И вроде ведь добра желает. Да добро его какое-то…

— Отчего же сам не пойдешь в уборщицы? — спросил я.

— Зачем? — Он смотрел на меня необычайно пристально. — Мне и там, где я есть, неплохо. А надо будет — пойду. Это ты ранний чистоплюй.

Он наклонился, раздавил окурок на светло-желтой с капельками смолы древесине сосны, как раз там, где недавно прошелся топор Василия Акимовича, и заторопился обратно к башенному крану.

Я некоторое время глядел на этот окурок, потом, размахнувшись, вырубил его так, что он вместе со щепой отлетел далеко в сторону.

Котлован напоминал широкий колодец. На пятнадцатиметровой глубине от земли тянуло холодом, воздух был влажен и тяжел, а синева неба над головой казалась гуще, из нее исчезла привычная прозрачная дымка. Нам предстояло выстроить со дна до самого верха двойную опалубку и заполнить ее бетоном.

Сварщики варили арматуру. А мы поднимались все выше и выше, приколачивая к стойкам доску за доской.

Постепенно котлован начинал походить на арену для мотогонок по вертикальной стене.

Сверху, у ограждения, время от времени стояли любопытные. Часто слышалось:

— Во дают!

И тут же кто-нибудь говорил:

— Петро-ов!..

Никогда я еще не испытывал такого чувства гордости за то, что было сделано мною, за людей, с которыми работал. Это было ощущение причастности к чему-то настоящему. До сих пор мне казалось, что где-то существуют высота, романтика, жизнь, существуют помимо меня для каких-то иных людей, возможно, более удачливых, а может быть, и более стоящих; что я в стороне от настоящих дел; что большое проходит мимо. А тут с пронзительной ясностью понял, что строю завод, поднимаю его своими руками из земли, из сырой глины, что от моей работы сейчас зависит, уложимся ли мы в срок, сдадим ли вовремя первую очередь завода.

Ровно в двенадцать мы выбирались из котлована и тут же, неподалеку, устраивались обедать.

Однажды, когда я, усталый, грязный, сидел на бревне, ко мне подошла Аня.

— Ну, как новая работа? — спросила она.

— Нормально.

— Не жалеешь, что ушел?

— Хонина жалко…

— Почему никогда не приходишь?

Я вскочил. Мы смотрели прямо в глаза друг другу.

— Ты же сама не хотела со мной разговаривать! Помнишь, когда руки у меня… Ну, на больничном я был…

— Сегодня опять была видна часовня, — неожиданно сказала она.

— И снова белая?

— Белая. Я вчера была там.

— Одна? — Не знаю уж, как это у меня вырвалось. В уголках Аниных губ как будто едва наметилась снисходительная улыбка.

— С Хониным.

«Зачем это она?»

— Ну и что?

— Ничего. Он окурок погасил о ее стену. Вот и все. Вот так ввинтил его. — Она показала, как Хонин ввинтил окурок.

У меня как будто разладилось все внутри, я не находил, что сказать. Растерянно смотрел на поношенные, покрытые пылью Анины туфли и уже не мог поднять на нее глаз.

Она чуть коснулась пальцами моей щеки и ушла.

«Нет, не была она у часовни с Хониным. Это она придумала», — решил я.

Дождь налетел внезапно. Нас окатило, словно из опрокинутой бочки. И вмиг промочило до нитки.

Мы с Аней спрятались от ливня под навесом наклонной галереи.

Стояли рядом, холодные, мокрые, близко друг к другу, и от этого было жарко.

Лучом света вспыхнула ее улыбка.

— Грибы-то теперь пойдут!..

— Пойдут, — в тон ей ответил я, — мухоморы-то…

Она рассмеялась и прижалась ко мне еще ближе.

А дождь катил лавиной, гремел листами железа, сметал мусор. Земля не успевала впитывать его, так он был внезапен и обилен: по дороге уже мчались потоки воды.

«Котлован… — с тревогой подумал я. — Не поползла бы глина…»

Прибитая пыль, намокшее враз горячее дерево, смоченные внезапной водой камни, плиты — все пахло волнующе и остро. От близости Ани, такой неожиданной и ясной, у меня закружилась голова.

Аня посмотрела на меня пристально, прямо. Серые глаза ее вдруг потемнели, на губах появилась странная улыбка, будто она с этой улыбкой прислушивалась к чему-то неожиданному в самой себе.

Она медленно провела пальцем по моим бровям, сначала по правой, потом но левой, и вдруг сказала:

— Я видела твою сестру. Вы близнецы, что ли?

— Нет… — Я хотел добавить, что Ольга старше, однако вовремя спохватился.

Но Аня поняла меня, и снова вспыхнула ее улыбка.

— Вас просто не отличишь. Нет, нет, — в свою очередь спохватилась Аня. — Я ничего такого не хочу сказать. Просто это удивительно. И потом… — она помедлила, — мне это нравится. Ты ее любишь?

Я кивнул.

— Счастливый ты. Вас двое, таких хороших… А у меня, Валерик, только мама в деревне, больше никого… Деревня в глуши, в лесу… Речка маленькая… На дне видны камушки… У мамы коза. Белая. Вот и все. Туда приедешь, кажется, ничего не изменилось с детства…

Дождь пролетел, прогрохотал, и почти сразу по окнам зданий, стеклам кабины башенного крана полоснуло солнце.

Аня подняла голову.

— Ну вот, вверху уже хорошо. Пора на кран.