Валентин Новиков - До первого снега

— П-премия… — Беленький растерянно оглянулся на Хонина. — П-подвернулся вот он. Утром. Пойдем, говорит, отметим, пока они в с-снежки играют. Зажал ведь, говорит, премию-то. А я, жмот, что ли, какой? Сроду я не был жмотом!

Все посмотрели на Хонина. Тот лишь едва заметно усмехнулся. Но усмешка была судорожной, натянутой.

— Я сам-то и не пил, — продолжал Беленький. — А этот, — он показал кепкой на Спиридонова, — подвернулся нам под руку и в буфете п-перебрал маленько. Так с-своей головы у него, что ли, нету? Отчего я должен регулировать, сколько ему уп-п-потребить? А этот, — Беленький хмуро взглянул на Хонина, — два стакана молдавского вина выпил.

Хонин вскочил:

— Не был я пьяным! Врет Беленький! Я не пил!

Олег Иванович покачал головой:

— Держите себя в руках. В конце концов вы были не одни с Беленьким. С вами выпивал еще и бывший крановщик Спиридонов. Верно, Спиридонов?

Спиридонов суетливо вскочил, оглянулся на Хонина, глаза его забегали.

— Завязал я. Завязал… Утром солянку сборную ем. Непьющий я теперь человек! — По щеке Спиридонова медленно скатилась слеза.

Зал загудел. Послышались голоса:

— Да знаем мы его сборную солянку!

Олег Иванович помолчал. Я видел, каково давалось ему это внешнее спокойствие.

— Может быть, вы забыли, Спиридонов, почему вас сняли с крана? Мы можем напомнить и возобновить дело в судебном порядке… Тогда семью вашу пожалели, детей…

— Пили! — закричал Спиридонов. — Пили! И он пил! — Спиридонов показал пальцем на Хонина. — Я пил и он. Мы всегда с ним…

— Ясно, — кивнул Олег Иванович. — Кто еще хочет выступить?

Я решил, что начну с первой зарплаты, и посмотрел на Хонина.

Он сидел съежившись, низко опустив голову.

Весна медленно рождалась в мартовских вьюгах, апрельском слепящем солнце, блеске сосулек и грохоте капель.

И все же воздушно-зеленая трава появилась неожиданно, как-то в один день.

Небо еще полно гроз, но тучи уже светлы и мимолетны. Они уплывают, глухо прогремев, куда-то дальше, где еще светлее и бирюзовее небо.

Как непохоже все это на темную глубокую осень, связанную для меня с первым снегом, перемешанным с землей, перемешанным с тем страшным днем…

Весенним утром я явился в прорабскую.

— Олег Иванович, вот заявление. На курсы крановщиков.

— Ты же плотник. Уже на четвертый разряд тянешь… и уходить?

— Пойду на кран. Вместо Ани.

Лицо Олега Ивановича, худое, усталое, стало серым, он отвернулся, долго молчал. Потом подошел, обнял меня.

— Ну, иди…

Я шел к станции той же тропинкой, которой мы ходили с Аней. Но это была совсем не та тропинка, хоть мне знаком каждый ее изгиб.

У станции пахло тополиными почками, сбитыми ночным ветром и размокшими от дождя.

И этот запах напомнил мне о том, что прошел ровно год с того дня, как я здесь, на стройке.

И если бы в то весеннее утро я свернул налево, а не направо, в первый случайный проулок, всей этой истории не было бы. Не было бы Ани, Олега Ивановича, Водяного, моего бригадира Петрова и всех других, с кем мне пришлось работать. Но была бы какая-то другая стройка, другие люди, или, может быть, авторемонтный или какой-либо другой завод… Может быть, там я оказался бы более удачливым, кто знает, но в одном я не сомневался: все наши удачи и паши беды во многом зависят от нас самих.

Я свернул в заросли молодых тополей, тонких рябинок и осин. Сюда редко кто заглядывал — ветви густо переплелись, повсюду валялся сушняк, ближе к железнодорожному полотну проглядывали темные насупленные елки.

И здесь был тот же пронзительный запах тополиных почек. Он приходит на краткий срок в году — его приносят и уносят весенние дожди. Наверно, более всего нашу душу бередят запахи. Как будто все возвращается вновь…

Анину могилу засыпали землей, смешанной со снегом. Когда земля оттаяла и осела, я таскал ведрами глину и подсыпал холмик. Глина была еще сырой и вязкой, тяжелой, как свинец…

Вокруг меня тоненько пищали птицы. И как не бывало отвоеванного мною за минувший год мужества… О, как эта влажная земля пахла жизнью!