Валентин Новиков - До первого снега

— С кем? — Лишь задав этот вопрос, я понял вею его глупость.

Следователь же и ухом не повел.

— Тут разное говорят, — продолжал он. — Будто стропальщик Хонин сильно интересовался ею, а ты… — Следователь перешел на «ты». — Так в каких отношениях вы были?

— Да ни в каких мы не были отношениях!

Разговор стал напряженным.

— Ни в каких?

Он, глядя в упор на меня, вытянул под столом ноги и достал из кармана брюк мятую пачку «Беломора». Закурил. И, отмахиваясь ладонью от дыма, принялся что-то писать.

— Говорят, красивая была девушка?

Я проглотил Собравшуюся у меня во рту слюну, словно горсть песку. Ничего не ответил и отвернулся к окну.

Застрекотал телефон. Следователь приподнял трубку и сразу положил ее обратно.

Как раньше я не догадался, что во всем виноват Хонин? Это из-за него, гада, все произошло! Только из-за него. Ведь панель — такой парус, такой парус!..

Я вспомнил, что именно в тот момент кто-то крикнул: «Держи!»

— Так как все-таки? — донеслись до меня слова следователя. — Мог стропальщик влезть на машину с кирпичом и развернуть панель ребром к ветру?

— А он сам что говорит? — спросил я, забыв, что сижу перед следователем.

— Говорит, растерялся. Все, говорит, внезапно произошло. Не он ведь, говорит, давал команду сгружать панели.

Помолчав, следователь спросил, не был ли пьян стропальщик.

— Говорят, он частенько выпивал…

— Выпивать-то он выпивал…

Я умолк. Но следователь понял, что я сказал не все.

— И что же?

— Да нет, ничего… Тогда, по-моему, он был трезв.

— По-твоему… А незадолго до аварии к нему подходил бывший крановщик Спиридонов, бутылку доставал из кармана будто бы… Ты разве не видел?

— Видел. Они не пили.

— Точно?

В ответ я лишь пожал плечами. Получается, я надежно страховал Хонина от возможного обвинения. Влезть на машину с кирпичом он, ясное дело, мог. Мог не выпустить из рук панель, не дать ей развернуться под напором ветра, а стало быть, мог спасти Аню. Но не такой он человек, чтобы спасать кого бы то ни было. Я не думаю, что Хонин умышленно ничего не предпринял, чтобы воспользоваться аварийной ситуацией. Просто он привык никогда ничего не делать для других, и тут сработал этот, так сказать, рефлекс, ставший его привычкой. Вскакивать на автомашину, хватать руками поднимаемую краном панель — это было и опасно для него, и запрещалось всеми правилами. Здесь могло включиться только одно правило — правило самоотверженности.

— А верно, что Хонин летом подсунул тебе пробитый чалочный канат, которым ты сильно поранил руки?

— Не знаю, откуда взялся этот канат… Не знаю…

Следователь пристально, с интересом смотрел на меня.

— Ясно. Теперь ответь мне на последний вопрос: как ты относишься к Хонину?

— Я его ненавижу!

Он ничего более не сказал. Закончив писать, протянул мне исписанный лист бумаги:

— Прочитай, подпиши.

Написанное я читал невнимательно. Все это мне было неинтересно. Я понял, что следователь просто старался выяснить все обстоятельства этого дела, и разговор со мной ничего не изменил. И, наверно, не мог бы ничего изменить. Впрочем не все ли равно. Ани ведь нет в живых.

Он взял у меня листок и долго смотрел мне в глаза, потом сказал:

— Подумай, может, все было не совсем так, как ты рассказываешь? И не так уж безобиден Хонин. Что-то многовато за ним такого… не совсем ясного… В общем подумай. И приходи ко мне.

И по голосу его, и по внимательному сочувствующему взгляду я понял, что следователь вовсе не безразличен ко всему происшедшему.

Я вышел из прорабской, и ко мне сразу привязался откуда-то взявшийся Спиридонов. Стал рассказывать про своего зятя:

— И за какой грех Маньке такой мужик достался — ночью два раза встает и ест…

Я смотрел на него и тупо соображал, что он такое мелет.

Лишь сон на короткое время уносил мучившую меня безысходную боль. Но просыпаясь, я ощущал ее с новой силой. Особенно тягостно приходилось, когда я просыпался до рассвета, разбуженный неведомо чем. Я чувствовал себя в эти предутренние часы невыносимо одиноким. Оцепенело стоял у окна, глядя на спящие дома, на серое небо, на клочья облаков.

Иногда ночь выдавалась лунной, светлой. И лунные тени были особенно глубоки. Я тихо звал Аню, и голос мой казался мне чужим, холодным.

И каждый раз я возвращался назад, в прошлое, к аварии, столь быстрой и столь простой. Когда ударил ветер, я должен был не стоять спиной к крану, а бежать к нему, должен был в критическую минуту вскочить на машину с кирпичом, развернуть панель… Я как-то не думал о том, что все равно не успел бы. Только Хонин мог предотвратить аварию, если бы не выпустил из рук панель.

Хонин… Он, конечно, уйдет. В убийстве его никто обвинить не сможет. А наша ненависть для него — ничто. Уйдет на другую стройку… Уйдет… Все это уже далеко от меня. Но ведь там тоже люди, такие же, как я, как Аня, как все мы… Опять будут говорить о нем: парень видный, в работе аккуратен… Опять будет чьим-нибудь наставником… Нет, этого не должно быть!

Утром Оля спросила:

— Что ты думаешь делать?

__ Что-то надо делать…

— Охота тебе… Все равно ведь ничего не изменишь. Аня погибла…

Я вскочил. И впервые под моим взглядом Ольга опустила глаза.

— Извини… Я не хотела…

— Оля! Гад должен получить свое! Получить то, что заслужил. Ани нет… может быть, потому, что слишком много попустительства позволяет себе каждый из нас. Я тоже… Если бы я раньше действовал иначе, если бы Хонина раньше со стройки… Понимаешь? Может быть, и Аня…

— Как жаль, что я ее не видела.

— А ведь Аня старалась выяснить, откуда взялся пробитый чалочный канат, спрашивала, как попали за доски мои рукавицы. Я же не сказал ничего об этом даже на собрании. Действовал именно так, как сейчас советуешь ты…

— Мама говорит, что тебе надо уйти со стройки, чтобы забыть…

— Забыть? — Я посмотрел на Ольгу так, что она покраснела.

Забыть Аню? Уйти в сторонку, спрятаться в уголок?.. А ведь я прежде всего должен закончить то, что мы делали вместе с Аней. Я хочу жить так, как она.

Собрание проходило в необжитом еще, пахнущем краской заводском клубе.

Неуютно было от напряженного молчания. Олег Иванович смотрел на Беленького, ждал. А тот сидел у стены на корточках, молча разминал в пальцах папироску.

— Погоди курить, Михаил Афанасьевич. Доложи-ка лучше, как все было.

Я никак не ожидал, что к этому делу окажется причастен бульдозерист.

Беленький положил папироску обратно в кейку, встал:

— Б-б-было, — И надолго замолчал.

— Как все же вас угораздило? Да еще в начале рабочего дня?