Сергей Юрьенен - Словацкий консул

Но в тот момент, когда, задымив нашу кухню своими тошнотворными сигаретами, визитеры сидели за шнапсом, предугадать было нельзя. К тому же Лавруша боялся искушать судьбу. До поры до времени ему фартило. В братской стране жил сначала, как тот зять из песни Галича: с топтунами под окнами. Но пусть и топтуны, налево все же хаживал. И околачивал, как мог. До страшного момента, когда словацкая супруга, она же дочь всемогущего Микулаша, накрыла Лаврушу с прекрасной юной незнакомкой. Под супружеским к тому же балдахином («таким полупрозрачным, знаешь?»). Сразу все рухнуло. После развода низко нажимала на папашу, чтобы коварного изменника выставили восвояси — обратно в Союз. Но, зять не зять, а нравился по-мужски Лавруша Микулашу, который, мстительной дочке вопреки, помог ему остаться в Братиславе и выправить чехословацкий паспорт (федерация Чехии и Словакии тогда была неразлучна, как словосочетание «город и деревня»). Вторым браком чехословак Лавруша венчался уже по любви. Вторая словачка — из нормальных, из бедных — в ускоренном темпе родила ему четверых. После чего все повторилось. Нет, на сей раз не застукали. Под непрерывным напором Лавруши, отрицающим все мигрени, отказы и табу на законных, как представлялось ему, семейных основаниях, изнуренная супруга обратилась в лоно церкви. Там ей объяснили, что можно делать в постели, а чего — ни под каким предлогом. Жизнь Лавруши стала невыносимой. А тут еще столько ртов. Накормить, одеть, обуть…

Миссия миссией, но прежде всего в Мюнхене надо отовариться.

Блошиный рынок понятие, скорей, французское; в Западной Германии, процветающей не просто, а спесиво , наличие чего-нибудь в этом духе трудно предположить. Но были, были. В Мюнхене, во всяком случае. Под названием «фломаркт», где «фло» — блоха. Власти столицы свободной Баварии с этим боролись. Принципиально — не только из брезгливости и гигиены. Воскресная торговля, пусть и по мелочи, дело не богоугодное. К тому же подрыв экономики. Через несколько лет власти Мюнхена победили, но в то время, когда появился Лавруша, еще только собирали силы.

— Так, — ответил Лавруша… — Толкучка?

— Но только никто не толкается.

— А цены?

— Какие там цены. Все по марке.

— По марке?

— Не беспокойся, Лавруша. Финансирую…

— Друг! Буду биться до пфенинга. Пакеты найдутся? Магазинные?

Отпавший миссионер уже следовал путем свободы, отлаженным с начала «холодной войны», так что в тот день 24 ноября на Дахауэрштрассе мы прибыли вдвоем.

Трамваем. «Восемнадцатым», что ли? Долго ехали. С самой Херкоммерплац. Немцы косились. Было, чем заполнить пробелы, начиная еще с Сомали, где, конечно, был полный — друг, то есть, по-о-олный атас. Ладно, местные. Там общий язык я нашел. Ты меня знаешь, я за любовь народов , не просто за дружбу. По два сразу, конечно, накатывал… Наши взъелись. Аббревиатуры. И та, и другая. Ужас. Сцилла с Харибдой. Не знаю, как и проскальзывал, с мылом без мыла, но, друг…

Как на духу? Не подписывал. За что был отправлен в Союз раньше срока. А там улыбнулось. Слечна Микулаш, не целка, конечно, но барышня, защитила диплом по «Поднятой целине», но еще не слиняла с Ленгор…

С фломарктом не повезло.

С ночи зарядил дождь, и весь огромный пустырь, отведенный нищим мира сего на окраинной улице с угрожающим названием и напоминающий пустующий концлагерь, размок так, что коммерции почти не наблюдалось. Два-три навеса, с которых лилось струями. Несколько микроавтобусов и машин с приоткрытыми багажниками.

Но Лавруша был счастлив. Шмотки — первая необходимость — были дешевле всего.

Но все по дойчмарке, как я предупреждал. Ниже не опускались ни продавцы, ни клиенты. Даже «третий мир» соблюдал никем не оговоренный лимит. Но для Лавруши, не только бегло объяснявшегося по-немецки, но и приобретшего за годы словацких своих испытаний поразительное сходство сразу с двумя усатыми кинозвездами ФРГ (с тем, кто полицейским комиссаром в «Таторе», но еще больше — с великим Армином Мюллер-Шталем) — снисходили и до самых маленьких серебряных монеток в 50 пфеннигов. А за сорок? Торговцы смеялись. Махали, отдавая за так.

Обвешанные мешками и пакетами, мы возвращались домой. Трамвай шел через весь этот город, слывущий самым дорогим в Европе — на пару с Цюрихом. Пассажиры, конечно, воротили носы.

Но что было делать?

Чтобы не увидела жена, я сразу внес все это в отведенную ему комнату. Не знаю, почему, но в тот вечер пили яблочный шнапс. То есть, знаю. Красного сухого, на которое стал я налегать здесь из ностальгии по Франции (где, дурак, целых семь лет пил пиво и виски) организм Лавруши не принимал. Шнапс так шнапс. Нам пилось, но ему не сиделось. В полкомнаты куча. Обдавая сквозящим душком лежалости, отбегал посмотреть на товар. Слишком сильным оказалось переживание на фломаркте. Слишком многое навалилось.

— Я, наверно, ты знаешь, домой…

После того, как его компаньон заявил себя политическим беженцем, а одежды на мои небольшие деньги возник вагон и маленькая тележка, делать Лавруше в Мюнхене было нечего. Сердце мое разрывалось, так было жалко друга.

— А миссия? Что напишешь в отчете для перестроечной Группы?

— Ты знаешь, какой я писатель, — отмахнулся Лавруша… — В устной форме.

— И что скажешь?

— Что встретился с Андерсом.

— Они меня знают?

— «Свобода» у нас круглосуточно… И Андерс сказал… Я налью?

— Автоматом. Не спрашивай.

— Так что, — налил по стопкам, — сказал ты?

— ГПУ.

Он воззрился, и я перевел эмигрантскую шутку: «Гласность. Перестройка. Ускорение».

— А, ну да. Так и есть, между прочим. Могу нарисовать детали, если хочешь…

На это я засмеялся:

— Воображение, друг мой, нарисует.

— Но если тебе надо…

— Мне не надо.

— Тогда, если позволишь, лучше я скажу им: «Так держать!» Мол, Андерс наказал. Сильней их вдохновит.

— А их там много?

— В Братиславе? Зам мой отъехал. Я во главе… А в джазе — только девушки. Ты меня понимаешь?

Ничто его больше не держало. Не в пинакотеку же идти. Конечно, я заикнулся о Дюрере, о большом количестве Рубенса, но отклика не нашел. Лавруша то и дело вскакивал, отбегал в свою комнату, где продолжал сортировку.

Одному мне не пилось, тем более Apfelcom. От нечего делать включил телевизор. Взглянул на экран и заорал так, что залаяла наша лассо-апсо, тибетская собачка с рыком льва:

— Лавруша, блядь! Свобода!!!

В тот день, когда мы в Мюнхене месили грязь на барахолке, в Праге коммунисты подали в отставку. Победившая «бархатная революция» скандировала: «Гавела на Град! Гавела на Град!»

Как это могло прозвучать по-русски?

Сахарова — в Кремль?

Уменьшаясь в размере, Лавруша махал из окна вагона нелепым, но полюбившимся ему головным убором с фломаркта — вельветовым картузом с витой окантовкой. Я щурился сквозь слезы, швыряя руку ему вслед. Но вот он и слился с пейзажем. Мы повернулись и поспешили под зонтом к далеким сводам вокзала с газовой надписью «München» в преждевременных сумерках.