Сергей Юрьенен - Словацкий консул

— Нашпокано не только в наших стенах, но среди них немало вам знакомых, так сказать, лиц… Угодно ли обозреть?

Но я воздержался от просмотра.

Зла мы, конечно, Лавруше не желали, но во всем этом было нечто сомнительное— и не только в самом факте нарушения прайвеси по-приятельски. В результате вскрытия его тайны мы себя чувствовали лилипутски-маленькими, тогда как он, Лавруша, отсутствовал сейчас большим, как Гулливер.

— Не знал, — сказал я.

— Что?

— Что он еще снимает.

— Ты много еще не знаешь… Прячет в шкафу. Не лыком шит. У него и штатив имеется. Фотолюбитель, да… — Колик задвинул чемодан, и, вставши, отряхнул набрякшие из-за кальсон колени брюк. — Вдобавок ко всему.

— Широк человек.

— Ага. Не только в жопе…

Тут Колик недобро преувеличивал — во чреслах Лавруша просто был тяжеловат. Он вообще был крупный парень. Уже потом, в его «шляхетский» период, на ту же тему язвили соотечественницы Полы: «Хлопак Шлёнский: в дупе широкий, а в раменах вонзкий». На что Пола, залегая отсыпаться после отплаченного Лаврушей завтрака в профессорской, отвечала: «А вам попадался такой Шленский, чтобы за ночь по пятнадцать раз?»

Злоязычные полячки затыкались.

А что тут скажешь?

Пятнадцать (15!) — это, конечно, воспринимается мифом. Но после марафона с Полой (опасаясь сплетен, она убегала до рассвета), накатывал на Лаврушу и шестнадцатый вал, отправляемый мануально в умывальник — просто по инерции. Параллельно бритью вокруг усов. Пола этого не знала, но с приятелем отчего не поделиться натурфилософским наблюдением? Такойужуродился, дескать… Феномен!

Как было возразить?

Но это — забегая вперед. Перескакивая в весну, которая всем нам кажется просто невероятной в момент, когда Колик, пожелав мне как можно дольше оставаться свободным и ничем, а особенно никем себя не связывать, защелкивает свой раздутый портфель:

— Ну что ж? Венец терновый, увитый лаврами, надел я на тебя…

— Спасибо, что спас. С наветренной стороны я б околел…

— Лапши, конечно, он тебе навешает, но будет интересно. На первых порах, во всяком случае…

— До весны продержимся, надеюсь.

— Буду вас инспектировать. Не забывай про главное. Поза трупа и возгонка. Поднимай все в верхние чакры. Сублимируй, говоря по-вашему. Иначе не будет ни поэзии, ни прозы…

Лавруша был сезонен в том смысле, что зима была для него периодом воспоминаний о летних свершениях. Зимние, так сказать, заметки о. Свернувшись в низменной чакре, кундалини пребывало в анабиозе, но перед сном Лавруше необходимо было излиться соседу вербально, чтобы обеспечить себе при пробуждении если не поллюцию, то минимум торчикос. Что за уродливый неологизм? Образчик словотворчества Лавруши. Звучало как имя лидера латиноамериканской хунты, но возникло по аналогии, должно быть, со словом «сенокос».

Лавруша часто вспоминал о сенокосах на заре. На пару с отцом… «Коси, коса, пока роса».

Картины были толстовской силы.

При этом мы дымили.

Неизменно сырое болгарское «Слънцс» располагалось рядами между пупырчатыми ребрами батареи, жаром не пышущими, но все же тепловатыми (и когда я, вынимая сразу по полпачки, раскладывал эти сигаретки с осторожным терпением игрока в И-Дзин, меня волновала мысль, что задняя, обращенная к стене ниши часть радиатора, хранит пыль 1953 года — когда пятилетний в Ленинграде я от мамы услышал радио весть о том, что в Москве на Ленинских горах распахнул двери Храм Науки: «Вот вырастешь, и тоже будешь там учиться!»).

Все, мама, сбылось, и порцию подсохших «Слънц» я выкладываю на сиденье стула, на лист машинописной своей бумаги, подложенный для гигиены и «презентации» (от кого я услышал на первом курсе: «Презентация — это все»? Эцуко, кукольная самурайка? Карлос, незабвенный парижский спонтанер?..). Стул вытащен в проход между диваном Лавруши и моим «батутом». Еще Лавруша ставил на стул свою маленькую круглую пепельницу из магазина «Варна». Изливался перед слушателем и всласть пускал дым, время от времени щелкая о болгарскую керамику лакированным мундштуком.

После каждой своей истории Ларуша удивлялся еще больше моего — по поводу себя, непостижимого…

Впрочем, предлагая и ключи. К примеру, в Благодарной, где Лавруша начал свое странствие по звездам, одна проститутка с замечательно скользкой и горячей вынесла о нем, тогда еще совсем школьнике, суждение:

— Мал золотник, да весел!

Я засмеялся, Лавруша за мной, но я — по другому поводу:

— Благодарная?

— Ну да… Станица называется, — неохотно оторвался он от себя, как темы. — Там, у нас…

— И благодарна она кому?

— Так… природе, разумеется! Большевиков благодарить нам не за что, а вот природа у нас… Ты просто вообразить себе не можешь. Такая животворная земля, что… Палку воткнешь, назавтра зацветет! — Вздох. — Кстати, втыкал. Совсем еще был пострел…

— И чем зацветало?

— Не палку же…

Изумленно напрягая пресс, я приходил на «батуте» в сидячее положение:

— Ну да?!

— Неоднократно. Как только пробудился зов.

— Ты — землю?

— Ну а что? Своя…

Я — отпадал.

И в переносном смысле тоже.

Итальянский был любимым из «букета» языков, которыми овладел в МГУ бывший станичный мальчик. Полиглот, Лавруша отдавал должное и Франции, и Австрии, но бредил он — Италией. Подозреваю, что свою коробчатую камеру «Любитель-2» для портретно-студийной съемки приобрел он после той итальянской комедии, где пожилой Марчелло Мастроянни с лупой в руках изучает свой фотоархив — тела минувших дней.

Про собственный архив Лавруша мне не заикался, хотя, казалось бы, сошлись мы дальше некуда. Возможно, недоверчивость была укоренена в нем глубже, чем мог я тогда себе представить. Но возможно также, что молчал он по другой причине. Пыльный чемодан голых девок вступил бы в противоречие с образом Несчастного Однолюба, который Лавруша создавал по ночам, вгоняя меня в сон своими приторными рассказами про итальянку по имени Джианна.

Которая неподражаемо картавила, называя моего сельского соседа: «Лавлик, Лавлик…»

Не от слова «лавр».

От «love»…

Стажерка из Рима. Буйно вьющаяся брюнетка. Не только красивая, но к тому же, судя по огромным очкам, интеллектуалка.

Снимки свои, протягивая через проход, демонстрировал Лавруша селективно. На одном, протянутом к показу, я с удивлением увидел их с Джианой конфидента, которым оказался не кто иной, как Колик — бля! — только молодой! Колик, ни слова мне не проронивший про связь земели с иностранкой, которая была девушкой не только интеллектуальной, но и настроенной антитоталитарно. В СССР, не без риска для себя, Джианна занималась поиском и публикациями на Западе оппозиционной словесности.