Наталья Лебедева - Миксы

А потом в кухне зажёгся свет, и Лера, как ни в чём не бывало, уселась за стол.

– Сумерничаете? – спросила она и поцеловала Даню в макушку. Тот разулыбался, прильнул к ней и тут же начал задрёмывать.

"Он устал, – рассеянно подумал Валерик, – вот и капризничал. Впрочем, мы все устали. И все, кажется, капризничаем. Кто как может."

Даня уснул за считанные минуты.

Потом Лера осторожно переложила сына на подушки и пошла к плите. Она взяла тарелку и положила в неё остатки картошки. Отрезала себе колбасы. Валерик молча смотрел, как давно не точенный нож проминает мягкий батон, как липнут к лезвию крупинки подтаявшего жира.

Она попробовала есть, но тут же скривилась и отставила тарелку в сторону:

– Какая дрянь. Это ты так питаешься? Ох, Валера, хорошо, что не кормишь грудью, а то молоко у тебя было бы то ещё...

– Где ты была?

– А бутерброды есть? Ну хоть сыр. Можно и с колбасой, но она очень жирная, мерзко даже, какая жирная. А?

– Ты, вообще, соображаешь, что делаешь?

– Я хочу есть и собираюсь найти себе что-нибудь съедобное. Ты как насчёт бутерброда?

– Как ты могла оставить его одного? Ему всего полгода!

– А что такое?

Лера открыла холодильник и скрылась за его дверцей.

– Сыр у тебя какой-то старый... А, нет! Вот есть полкоробки плавленного. Будешь?

– Не буду!

Валерик вынужден был шептать, чтобы не разбудить малыша, но не выдержал и вскочил, задев головой низко висящую лампу. Старый абажур закачался, и по кухне поплыли причудливые тени.

– Чего ты такой нервный? – Лера опять подсела к столу и принялась размазывать по куску булки плавленный сырок. – Ну не случилось же ничего. Уползти он не может, он же слишком плохо ползает: шаг, два – не больше. Змей тут нет, потому что ёжик на участке живёт. Ой, Валер, я видела, видела нашего ёжика! Я в туалет пошла, а он в траву – быстро-быстро метнулся. Хорошенький такой! Я с детства не видела ёжиков, а тут увидела.

– Где ты была?

– На реку ходила. Просто прогулялась, в воду зашла по колено. Как же хорошо! Такая прохладная вода... Всё уносит: печаль, тревогу, тоску – всё. Всю меня. Как будто я стою у берега, как пустая стрекозиная оболочка: сухая, прозрачная – и держусь за этот берег только самыми необходимыми крючочками... Знаешь, эти оболочки такие шершавые – долго-долго висят на листьях, когда стрекозы там и нет уже никакой... И я зацепилась, а сама я, главная, настоящая, плыву по реке к мосту. А там вооружённая охрана, и выстрелы... Сердце щемит, потому что я плыву и думаю, что сейчас услышу выстрел и что он почти наверняка меня настигнет. И вот в этом напряжённом ожидании смерти – жизнь. Такая волнующая жизнь.

Лера откусила бутерброд и отпила чая из чашки, которую Валерик приготовил для себя. Она выглядела совершенно спокойной, как немного уставший человек, который пьет у себя дома чай после долгого трудного дня, но Валерик вдруг подумал, что там, под напускным спокойствием, бушует неослабевающая истерика. Теперь он мог видеть её в уголках Лериных глаз, в том, как напряжённо она поджимала губы, сделав глоток, как едва заметно морщила лоб.

Валерик устало опустился на стул и тихо-тихо сказал:

– Лера, ты больная. Ты совсем больная. У тебя, кажется, тяжёлый невроз, и ты должна это признать. Лера, это поправимо. Тебе надо отдыхать. Много-много спать и отдыхать. Лера, я готов тебе помочь. Я никуда завтра не поеду. Я останусь тут и буду сидеть с ребёнком. И буду готовить, стирать, убирать... Буду ждать, пока ты не придёшь в норму.

– Ради меня?

– Ради ребёнка.

Лера задумалась, откусила от бутерброда ещё раз.

– А разрешишь мне спать на втором этаже?

Это было сказано с детским истерическим вызовом. Как будто она ждала от Валерика отказа, чтобы дать истерике вырваться наружу.

Валерик стиснул зубы:

– Конечно, – ответил он. – Всё равно ночью я не смогу присматривать за ним, если буду спать так далеко. Конечно, спи там. А я лягу на твоё место.

Говорить так было трудно. Вместо ровной постели, на которой так приятно ныла, расправляясь, спина, вместо звёздного неба и сосновых лап в окне, его снова ждали детские хныки, кефир и сон вполглаза. Но отступать было поздно.

– Спасибо, – вдруг сказала Лера.

Даня спал спокойно и крепко – Валерик никогда прежде не видел, чтобы он так спал. Валерик перенёс его в кроватку, едва удерживая на руках: малыш норовил стечь вниз, словно был вылеплен из свежего теста. Он не открыл глаз, не пошевелился и потом почти всю ночь спал в той же позе, в которой Валерик его оставил.

А Лера смотрела какое-то кино и пила чай. Рядом с ней росла гора конфетных фантиков.

Всё это – и то, как вдруг успокоился Даня, и то, что Лера, казалось, приняла его условия и решила отдохнуть – казалось Валерику хорошим знаком. Он вдруг поверил, что всё ещё может сложиться нормально.

Лера поймала его, когда он переносил со второго этажа на первый своё постельное бельё.

– Постой со мной на крыльце, – попросила она почти смущённо.

– Конечно, – кивнул Валерик. – Конечно.

Он сбросил на стул простыни и вышел вслед за Лерой в тёмную освежающую ночь.

Лера уселась на перила крыльца. На неё падал жёлтый свет из кухни. Она молчала.

Валерику показалось, что она ждёт каких-то слов от него, и он заговорил, теряясь и глотая окончания слов:

– Лера, всё будет хорошо. Правда. Ты отдохнёшь, поправишься... К осени мы вернёмся в город и будем просто жить... Нормально жить... Малыш подрастёт. Будем водить его... Ну, например, будем водить его в цирк. Усадим его между нами и станем показывать лошадей и собачек. Детям это нравится, вот увидишь!

– Цирк бесчеловечен.

В Лерином голосе вновь зазвенели угасшие было резкие нотки, и Валерик испугался. Он не хотел бесконечного повторения истерик и срывов. Он готов был отдать всё за обычный человеческий суетливый покой.

– Но почему? – почти в отчаянии вскрикнул он. – Не все же дрессировщики бьют животных. Далеко не все!

– Цирк унижает достоинство животного, – ответила Лера. – А это хуже...

– Как это? – упавшим голосом спросил Валерик.

– Да просто. Цирк был бы искусством, если можно было бы допустить, что само животное осознаёт природу искусства и воспринимает своё выступление как демонстрацию искусства, то есть, того, что недоступно большинству соплеменников. Но ведь это просто заученные кривляния. Поднимание ног. Прыжки. И больше ничего.

– А человек? Всё же большинство номеров в цирке показывают люди...

– А большинство людей точно так же не осознают природы искусства, и для них всё это тоже заученное задирание ног и виляние голым задом. Точно такая же унизительная штука.

Лера пристально смотрела на Валерика, и ему вдруг пришло в голову, что она просто играет, хочет выбить почву у него из-под ног. А может быть, скрывает за этими словами какие-то другие смыслы.