Петер Маргинтер - Барон и рыбы

За эти мирные недели барон успокоился и чуть ли не повеселел. В его мыслях поющая рыба обрела уже почти физическую реальность, а когда в день Святой Цецилии ему удалось выловить мужскую особь молочной форели и подсадить ее к купленной на рынке женской особи, он вполне примирился с Пантикозой. Часами простаивая в саду у чана с проточной водой, он с головой ушел в супружескую жизнь молочных форелей. А Симону удалось установить телеграфную связь с базельским банком барона. Походная касса наполнилась, жизнь же на отдаленном курорте была дешева.

Усилия Симона и Пепи по наведению уюта в комнатах г-жи Сампротти увенчались успехом. В один прекрасный день они порадовали барона серией цветных гравюр с изображениями рыб в скромных рамках, которые купили у уличного торговца, и выдержанным в красно-синих тонах ковриком с большой морской звездой в окружении целой стаи сардин.

Когда барон, целый день ловивший рыбу, поднимался в свою башню, он чуть было не спросил, отчего они стоят с таким смешным видом. Едва успев отереть слезы умиления, застлавшие его взор при виде пиршества красок, он услышал доносящиеся из большой средней комнаты загадочные скрип и скрежет. Нагнувшись над люком, он увидел сквозь перила винтовой лестницы, как Симон и Теано двигают из соседней комнаты стол, парадно накрытый хрусталем и серебряными приборами. Распахнулась дверь в коридор, и появился Пепи, прижимающий к груди блюдо с тушеной шестифунтовой щукой, а за ним — г-жа Сампротти с огромным тортом в шоколадной глазури, украшенным пирамидой из трех стоящих на головах марципановых дельфинов, и с большой банкой селедки с луком, любимого кушанья барона.

— В чем дело? — спросил барон в замешательстве.

— Г-н барон забыли, что у г-на барона нынче день рожденья, — объяснил сияющий Пепи.

Это был настоящий семейный праздник. Поначалу барон не обратил внимания на аппетитные закуски, расставленные между тарелок в качестве Hors d'oevre {114} 114 Hors d'oevre — закуски (франц.) . , и взялся за селедку. К щуке Пепи изобрел новый соус, одним из важных ингредиентов которого были сардельки. Симон предполагал в соусе самые экзотические пряности, но Пепи только загадочно ухмылялся. Весело подрагивали даже уголки рта ясновидящей г-жи Сампротти. Ее торт был рыбным только снаружи, внутри же — в основном из яиц и орехов. Последовавшее за тортом сытое молчание прервал огромный кувшин дымящегося глинтвейна, с которым появился немой слуга.

Колени Симона и Теано столкнулись под столом. Ни один из них не сказал бы наверняка, был ли контакт под прикрытием скатерти с бахромой преднамеренным. Сначала Симон совершенно не шевелил ногой и вежливо поддерживал разговор с г-жой Сампротти, повествовавшей о своем ревматизме и многотрудном путешествии к единственному горячему сернистому источнику, что мог принести облегчение этому обременительному недугу, Теано же обратила все внимание на гвоздичку, пытаясь зубочисткой выудить ее из глинтвейна. Потом Симон слегка напряг икру и прижал ее к ноге Теано. На эту, уже ни в коей мере не случайную настойчивость, Теано ответила очевидным движением, а потом убрала ногу.

По случаю торжества вместе со всеми за столом был и Пепи. Он развлекал всю компанию лучшими из своих нескончаемых анекдотов и показал несколько фокусов, поразивших даже Теано, а у г-жи Сампротти вызывавших легкую улыбку. Барон приятным баритоном (кто бы мог предположить подобные таланты в этом серьезном господине!) пел австрийские народные песни. Симон продекламировал два смешных стихотворения из Козегартена, которые знал наизусть. Г-жа Сампротти до тех пор пила глинтвейн стакан за стаканом, пока ее добрые глаза слегка не покраснели. Теано была молчалива.

Когда Симон уже лежал в прохладной постели, согретый теплым током глинтвейна и совершенно бодрый после крепкого кофе, сваренного в конце вечера г-жой Сампротти, на ум ему вновь пришло колено Теано, слабый ответ которого стал своего рода осью, вокруг которой крутилось все остальное. Колено поделило вечер на две половины, первую — пеструю и вкусную, полную подарков, поздравлений и лакомств, и вторую, веселую суматоху которой пронизывал слышимый лишь им мотив, как мотив скрытой артерии, чьему горячему биению вторил огненный глинтвейн. Он закурил и следил за дымом, причудливо вившимся пламени свечи, чтобы раствориться и исчезнуть в темноте. Задумчиво поглаживал то место, где нога Теано коснулась его ноги. Потом она почти демонстративно его не замечала, все взгляды от нее отскакивали, а когда ему один-единственный раз удалось привлечь ее внимание, она так странно поглядела большими глазами, что он предпочел побыстрее отвести взгляд. Она вела себя так все время после экскурсии к развалинам монастыря, если только не морализировала на возвышенные темы. Наверное, играла в загадочность, но у Симона не было охоты разгадывать ее загадки. Сфинксы — существа вполне безобидные, пока не играешь с ними в угадайку.

Он задул свечу, получше укрылся и повернулся на бок. Была темная, хоть глаз выколи, ночь новолуния, в стекла барабанил дождь, а в печке трещали подброшенные Симоном перед сном дрова. Когда на дворе холодно и сыро, добрая печка сильнее самого лучшего изгонятеля духов и прогоняет даже самые настоящие привидения в нетопленные комнаты, где они могут вдоволь стучать костями. И все же со стороны комода до Симона донесся отчетливый скрип, звук дерева, трущегося о дерево. Комод ему было не видно. На полированном дереве играли красные отблески огня из приоткрытой печной дверцы. Свет пробегал по латунным ручкам ящиков и пропадал в замочных скважинах. Но потом Симон заметил, что правый край загадочно поблескивавшей золотой рамы, в которой висел над комодом третий сын шестого герцога, прижат к стене уже не так плотно, как прежде. По Симоновой спине пробежал ледяной озноб, а край рамы медленно, очень медленно продолжал двигаться дальше. От третьего сына, которому там полагалось быть, осталась лишь изнанка, точнее говоря, и ее не было. В сумраке образовалось еще более темное пятно. Симон чувствовал себя пружиной, которая только и ждет, чтобы ее отпустили, лежа под одеялом и упершись ногами в гладкое дерево спинки. Наконец ему показалось, что во тьме движется нечто бледное, и вовремя, поскольку картина уже открылась, как дверь. Нечто бледное добралось до края тени и осторожно ступило в неверный свет: голая нога!

Она осторожно спустилась на комод, затем последовал край длинного светлого одеяния, и появилась вторая нога.

Комод заскрипел под тяжестью Теано, стоявшей на его крышке в прозрачной, изящно спадающей мягкими складками рубашке посреди мелочей, сложенных Симоном туда при раздевании. Она осторожно подошла к краю, наклонилась, приподняла до колен рубашку и с легким шорохом спустилась на лежавшую на полу вытертую шкуру сенбернара и застыла в ожидании у комода. Хотя Симона и скрывала тень спинки, он едва осмелился приоткрыть глаза. Потом она оказалась рядом с ним, и в поле его зрения остался лишь край белого шифона и рука, тут же им и схваченная.