Петер Маргинтер - Барон и рыбы

Но самое поразительное во всем этом то, что закономерный итог, а именно, что некий человек на самом деле стал человеком — без всяких ограничений или парабиологических фокусов, — в случае барона не может быть буквально воспроизведен, поскольку никто пока не опроверг мысли Сартра {184} 184 Сартр, Жан-Поль (1905–1980) — французский философ и писатель-экзистенциалист. : человека изобретает человек. Правда, по весьма глубокой мысли Паскаля {185} 185 Паскаль, Блэз (1623–1662) — французский религиозный философ, математик и физик, автор «Мыслей о религии» (1670), оказавший глубочайшее влияние на развитие европейской философии и литературы. , все в природе находится в равновесии: нарушая равновесие, мы меняем положение обеих чашек весов. Случившееся под микротором с достойным всяческих сожалений бароном является, несомненно, злостным нарушением упомянутого равновесия. Но тем удивительнее, что сократившийся барон превратился не в барона гномов, а в рыбу. Это, очевидно, весомейшее, не последнее, но существеннейшее доказательство понимания и любви, с которыми только исследователь может относиться к предмету своих исследований.

Так, Сартр, бесспорно, прав, превознося свободу человека, но это не избавляет нас от необходимости признать, что врожденная пассивность тяжким грузом довлеет над нами. Тут мы похожи на птицу, до тех пор набивающую живот зерном, пока крылья не в состоянии уже нести ее. Но пассивности вовсе не нужно стыдится: она — стабилизирующий элемент человеческого общества, только ей мы обязаны тем, что по отношению к другим людям человек выступает в облике, почти безошибочно позволяющим считать его человеком. Вообще общество возможно как результат диалектической связи свободы и пассивности. Она и есть principium conformitatis [34] Принцип приспособляемости (лат.) . и обладает настолько безграничным, архитипическим могуществом, что на свободу нельзя полагаться даже в таких экстремальных ситуациях, когда мы, фигурально говоря, готовы от стыда забиться хоть в мышиную норку. Сопротивление, оказываемое пассивностью превращению в мышь, регулярно оказывается препятствием, непреодолимым даже для самого жгучего стыда и глубочайшего унижения. И то же самое наоборот: если уж кто превратится в мышь — или в рыбу! — того пассивность держит так цепко, что обратное превращение делается почти невозможным. Превратиться в мышь очень легко, это людей и портит. А тех, кому в порядке исключения удается обернуться собакой, кошкой и наоборот, так прежде их сжигали на костре, а нынче просто игнорируют. Пассивность непобедима, за исключением того, что должно быть исключено. Не приди на помощь хозяева Монройи, барону нелегко было бы вернуть себе человеческий облик, пусть и редуцированный.

Какое счастье для Симона: вновь говорить с бароном и не думать при этом о сардине в тазу! Да будь сардина хоть разбароном, даже для его друзей она была просто-напросто — если отвлечься от проявлений его сомнительной разумности, бледного отсвета былого величия — жалкой маленькой рыбкой, обидным эрзацем, ничем не отличающимся от стай сардин в океане, кроме особенного прошлого.

И как же быстро все позабыли, что в самой сердцевине барона по-прежнему заключена рыба! Только педант назвал бы вопреки всему гомункулусом в высшей степени достойного господина, сошедшего через неделю после заключительного аккорда в Монройе с Восточного экспресса в Вене. Если человек — вновь цитата из Плесснера — по природе своей существо искусственное, то наш барон, вероятно, был особенно искусственным, так сказать, искусственно искусственным, не то человеком в подлиннейшем смысле слова, не то — сверхчеловеком. Да к чему эта казуистика?

Как бы то ни было, его имя — во всех энциклопедиях, его труды — во всех научных библиотеках, а его знаменитая коллекция заняла целую анфиладу залов в Венском придворном музее естествознания. На крышке скромного бронзового саркофага в фамильной усыпальнице имперских баронов фон Кройц цу Квергейм — боковой капелле церкви в Энгерлингене об Вюльгейм — выгравирована рыба. Причетник и сопровождаемые им туристы считают ее христианским символом. Ихтиологи, совершающие паломничество к последнему приюту своего божества, находят ее — по тем или иным причинам — исполненной глубочайшего смысла. А правду знают лишь приемный сын барона Симон и живущая в далекой Испании древняя Сампротти. Хозяева Монройи умерли, так и не найдя философского камня. Теано, племянницу г-жи Сампротти, во время посещения зверинца в Нойвиде сожрал бывший цирковой лев, давным-давно совершенно оглохший и не отзывавшийся поэтому на кличку Мануэль.

Петер Маргинтер, относящийся к старшему поколению австрийских писателей (ему недавно исполнилось 60 лет), пришел в литературу вполне зрелым человеком. Он имел за плечами высшее юридическое образование (университеты Вены и Инсбрука), защитил диссертацию, несколько лет отдал чиновничьей службе в Конституционном суде и Торговой палате в Вене. Роман «Барон и рыбы» впервые вышел в свет в 1966 г. и принес автору если не славу, то по меньшей мере широкую литературную известность: его несколько раз переиздавали, он переведен на другие языки. Последовавшие за этим романом книги — за более чем четверть века писательства их накопилось свыше десятка — всегда находили своего читателя, ценившего в них занимательность (Маргинтер любит и умеет придумывать истории и сюжеты, пробуждающие здоровый читательский интерес — «а что же будет дальше?») и особый, имеющий, впрочем, почтенную традицию юмор (стоит назвать хотя бы Фрица фон Герцмановски-Орландо, одну из чрезвычайно любопытных фигур австрийской литературы середины нашего столетия). Нельзя не отметить и язык произведений Маргинтера — язык, насыщенный лексикой из самых разных пластов жизни и культуры: здесь и архаически-возвышенные слова и обороты, и лейтмотивные цепочки, идущие от сказочно-юмористической и сатирически-гротескной гофмановской традиции, и выражения вполне расхожие, обыденные, да еще порой и отчетливо диалектной окраски, и целые пласты канцелярита, столь прочно укрепившегося в современной речи, что он уже почти не идентифицируется как таковой. Петер Маргинтер по-особому строит фразу. И речь «невыявленного рассказчика», и диалоги его героев структурированы по законам определенной сложной мелодики, далеко не всегда поддающейся воспроизведению на другом языке.

В книгах Петера Маргинтера есть свой образ мира и человека, своя, впрочем, также имеющая солидных и почитаемых предшественников (Пифагор, Аполлоний Тианский, Новалис) философия бытия и поступка. В своей второй книге, романе «Мертвый дядюшка. Криминальная мистерия» (1967) Маргинтер придает Симону Айбелю (герой «Барона и рыб» перекочевал сюда, приобретя более отчетливые признаки «альтер эго» автора) черты «сущностно австрийские» (как считает Йозеф Стрелка, американский германист, автор одной из немногих исследовательских публикаций, посвященных Маргинтеру):