Курилов Семен - Ханидо и Халерха

— Что происходит? — испугался Синявин. — Что они делают? За нарту же целого оленя отдают на ярмарке! Останови их, Куриль.

— Не остановишь. Людей страсть охватила. Это дань богу… Христу.

— Но они все пожгут! А они очень бедны — я уже это увидел. У них все на счету. Останови.

— Ничего. Этим от нищенства не спасешь. Да ты не бойся: хлам пожгут — легче кочевать будет.

Нехорошо стало Синявину. И он решительно зашагал к костру, явно намереваясь образумить народ. И только теперь богачи и их люди побежали вперед.

Остановили, успокоили они охваченных истеричной страстью к большому огню северян.

Синявин хотел уйти. Но Куриль остановил его и тоже успокоил:

— Ничего. Все хорошо. Сейчас будем плясать.

А толпа уже плотным кольцом стояла вокруг костра.

Куриль толкнул Константина Татаева — ламутского голову, известного танцора и хороводника. И для него этого было достаточно. Он вышел вперед. А раз вышел Татаев, то, наверно, и у калек, усевшихся на снегу, зачесались давно отмороженные ноги. Ламуты, юкагиры и даже чукчи — мужчины и парни, женщины и девчата тут же бросились в круг, разорвали его и тоже схватили друг друга за локти. Громко, с многозначительными, дружными перерывами ударили бубны. Хоровод качнулся, закряхтел и завертелся по истоптанному снегу.

Это был старинный ритуальный танец с кряхтением, выкриками слов и фраз, которые произносил ведущий. У танца-хоровода история была длинной и сложной.

За много-много лет ничего в нем не изменилось, кроме слов, которые обновлялись из поколения в поколение. Слова в точности не повторялись, но смысл их всегда сводился к пересказу жизни простых людей, их надежд, пожеланий, радостей. А у кряхтения был свой, добавочный смысл: все в этой жизни дается с большим трудом. Танец-хоровод долгие годы был общим для юкагиров, ламутов и чукчей. Но вот уже лет шестьдесят чукчи не танцевали его, ламуты на Индигирке возродили свой старинный танец "хэгэ". Виноваты были шаманы, а больше всех юкагир Сайрэ. На людской вражде, на больших скандалах, на межродовых подозрениях жирели шаманы, на всем этом они верней всего обретали славу и власть. Еще молодым шаманом Сайрэ сказал юкагирам: "Не позволяйте чукчам плясать вместе с вами, гоните чукотских шаманов от юкагирских костров". И танец дружбы зачах. А вот теперь с божьей помощью он воскрес.

Как живое, прочное колесо, хоровод то убыстрял, то замедлял бег. Колесо это хоть и кряхтело, но вертелось оно весело и легко. Словно на сильном ветру раздымались подолы чукотских кухлянок, юкагирских дох и ламутских передников. В воздухе так и сверкали щеткари-подошвы. От напряжения, от жары лица быстро покрывались потом. За Татаевым трудно было угнаться: ламуты издавна были оленеводами, всю жизнь они бегали за оленями и кричали, оттого они неустанные, легкие, громкоголосые. Татаев не плясал, а летал, да еще успевал придумывать и выкрикивать изречения. Хоровод прославлял бога Христа, отца Леонида, мудрого Куриля, заверял светловолосого бога, что деревянный дом для него будет скоро построен…

Синявин рукой обнимал Куриля и беззвучно плакал. Слезы текли мимо большого носа и пропадали в густой бороде.

Промокнув глаза белым платком, он вдруг сказал, отдавая дьячку рукавицы:

— А что, разве мы уже хуже других? Плясать, хороводить — не грех.

Будто предвидя это свое желание, поп в тордохе успел переодеться. На нем была сейчас заячья шуба, на ногах — легкие торбаса. Вот только бороду он не сменил, а то бы его не узнать.

К этому времени многие обессилели. Женщины выходили из круга, хватаясь за сердце и вытирая пот рукавицами. А иные не пот вытирали, а слезы: танец напоминал им далекое детство.

Куриль и Синявин плясали рядом, держа друг друга за локти. Оба они кряхтели, оба повторяли слова прославления бога и великого божьего дела.

Синявин легко приспособился к танцу и уже не обращал внимания на слова Татаева, который кричал во всю мочь: "Теперь люди Севера будут счастливыми навсегда…"

И народ ликовал. Шутка ли, божий посланник вместе со всеми и в обнимку с их вожаком пляшет.

Поп и Куриль устали довольно быстро — слишком толстыми, жирными были они. Устал и Татаев. И все трое вышли из круга.

И снова напоказ людям Синявин обнимал и чуть ли не целовал Куриля.

Пока отдыхал Татаев, набираясь сил, чтобы плясать с одними ламутами, в круг вошел Ниникай. Он был тоже навеселе. Все знали, однако, что Ниникай хороводит почище Татаева, и толпа даже вскрикнула от удовольствия: опять предстояла горячая пляска.

Дробно застучали бубны, опять призывая людей смотреть и слушать.

Начался новый танец. Куриль и Синявин насторожились; Синявии даже стал мять и выкручивать рукавицы.

А Ниникай громко, с напевом заговорил:

— Люди холодной тундры, солнце не балует нас ни теплом, ни светом. Давайте соединим наши костры и согреем сердца… Один ледяной ветер сечет наши лица и души. Давайте в обнимку жить, как в этом танце, и ветер не одолеет нас!

— Это ведь Ниникай? — спросил поп.

— Да, отец Леонид. Он молодой, но мудрый. Для светлой веры очень многое сделал.

— Да, да, я припоминаю, как он крест целовал…

— Он людей к братству зовет.

— Это хорошо. Это угодно Христу. — Поп помолчал, потом спросил: — Ты, кажется, в дружбе с ним был? Почему в гости его не позвал?

— А… в гости?.. Только приехал он. В Булгунях я его посылал, — соврал он.

— Это туда, где храм будем строить?

— На примете три места. Он объезжал.

— Ну и отлично.

— Победа, победа, победа! — кричал Ниникай. — На Малом Улуро весна. Победа, победа, победа! В пути заблудился Апанаа…

Раздался хохот. Не громкий и не всеобщий, но все-таки он говорил о том, что народ понимает, куда метнул аркан Ниникай.

— О господи! — шутливо взмолился поп, поворачиваясь спиной к хороводу. — Я, однако, устал. Пошли, Афанасий Ильич. Ниникай твой лишнего выпил и тебя со мной путает: заблудился-то я!

Косчэ-Ханидо осторожно пошевелил ладонью истертую шкуру — сэспэ, нерешительно потоптался у входа.

— Пайпэ, это ты? — раздался голос — Заходи, я еще не ложилась.

— Халерха, — сказал Косчэ-Ханидо, не просовывая головы, — это я. Ты не могла бы выйти сюда?

— Кто "я"? — не узнала она грубоватого голоса.

— Ну, я: твой жених, твой дьявол, друг-враг, ну, не знаю, кем я тебе довожусь, — Ханидо.

Не последовало никакого ответа. Ни звука, ни шороха. Эта тишина тянулась так долго, что Косчэ-Ханидо почувствовал боль в пятке, как будто полдня простоял на одной ноге.

Наконец какой-то другой голос сказал:

— Заходи.

В тордохе тлела кучка углей, рядом, на чурбаке, горела свечка. Халерха сидела на шкуре и шила доху, протянув ноги к углям. У чурбака лежали обрезки меха — и это говорило о том, что она уже давно так сидит. Она глядела прямо в лицо Ханидо, который сделал два шага и опустился на пол, смущенно отыскивая предмет, на котором можно было бы остановить взгляд. Лучше всего было смотреть на пламя свечи.