Курилов Семен - Ханидо и Халерха

— Малаак [113] Малаак — "ну" или "ну давай". , - сказала Халерха, — значит, пришел, жених?

Косчэ-Ханидо болезненно пошевелил одной бровью и отвел глаза в сторону.

"Гы, чего она смотрит в лицо, как шаманка, — подумал он. — Женихи к смелости приучили?" Но тут же моментально смягчился: у нее ни матери, ни отца — смелость от беззащитности.

— Что ты шьешь? — спросил он.

— Шубу. Себе. Не хватало собачьего меха, а вот принесли.

— Та-ак. Передник, наверно, красивый. Покажешь?

— Как у всех. Шуба легкая — осенние оленята. Камешки вшила — подол будет казаться тяжелым. Завтра можно свадьбу справлять…

Косчэ-Ханидо поиграл желваками скул.

— Я знаю, что заслужил твои злые насмешки, — сказал он. — Только и ты должна понимать меня: все без моей воли делается.

— Богатырь не имеет воли, — сказала Халерха, брезгливо скривив пухлые губы. — Удивительно. Ты, значит, считаешь: у тебя нет воли, у меня нет воли — и мы сойдемся, и будем такими жить, и будут нами распоряжаться кому как захочется?

— Халерха! У меня есть воля. И посильней, чем ты думаешь. Я, наверно, последний раз с тобой разговариваю, вот так. Потом если и будут разговоры, то совсем другие. Я скоро уеду — надолго, ну, а ты — я вижу — уедешь раньше меня.

Маленькие глаза Халерхи округлились в раздавшихся щелках, рука как будто сама отложила в сторону шубу, а высокая грудь подобралась, словно из нее сразу вышел весь воздух. А Косчэ-Ханидо, напротив, подался вперед, растерянно сощурил глаза и сдвинул брови. Не зная причины ее неожиданного испуга, он о чем только не подумал в этот момент — и о том, что Халерха, может быть, с самого детства любит его, и о том, что он причинил ей ужасную боль, ей, сироте, еще не выплакавшей всех слез по отцу. Но он ошибался.

— Вот ты, значит, какой! — проговорила она, уже презрительно щуря глаза. — Вечером присылаешь свата, а к ночи являешься сам и говоришь, что даешь мне свободу? И это ты назвал большой силой воли.

— Какого свата я присылал! — отшатнулся Косчэ-Ханидо. — Ты… ты… что? — Он не находил слов, боясь обидеть ее и в то же время подозревая, что да, могла произойти пакостная история. И, чтобы заранее отвести от себя ненависть, он добавил: — Я не научился еще быть подлецом.

Но Халерха не отвечала ему. Она была уже на ногах — возле полога.

Косчэ-Ханидо ожидал, что она скроется от него и на этом все кончится. Но произошло другое. Халерха откинула полог, что-то взяла и повернулась к нему.

— Это чья рукавица? — спросила она, быстро приближаясь к нему. — Левая, от сердца…

Косчэ-Ханидо уже стоял на коленях.

— Моя… Да, моя… Ярхадана мне новые подарила. Ее Куриль тебе передал?

— Куриль. Что теперь скажешь?

— Я могу поклясться богом, матерью, отцом: это он сделал сам, без меня. Я как раз на коленях — хочешь, перекрещусь? Или давай побегу за ним…

Халерха оттаяла. Жалкие плечи ее облегченно обвисли. Но радости на лице не появилось.

Она положила рукавицу на чурбак возле свечи и опустилась на прежнее место.

— Дай мне ее, — потребовал Косчэ-Ханидо, на коленях перебираясь к свече. — Ты никому не сказала? Если нет, то никто и не будет знать.

— Сиди. Я верну ее, как обычай велит.

— А как он велит? А-а, понимаю… Ты должна отвергнуть меня, и чтобы люди об этом знали? Ну, что ж, я согласен. Мне все стараются побольней сделать.

Между ними был всего один шаг. И была между ними пропасть. Оба они чувствовали и то и другое. И оба только сейчас начали глядеть друг на друга то со смелостью друзей детства, то со страхом созревших людей, знающих, что может между ними случиться, то с любопытством сверстников, ищущих перемены один у другого.

А сердца-то у обоих стучали! И сильно стучали.

Косчэ-Ханидо вдруг увидел вокруг Халерхи много трепещущих огоньков, блеск серебряных и медных подсвечников, а позади всего этого — богатые, высокие пологи. Ее лицо было таким белым, таким нежным, чистым и аккуратным, что от него как будто исходил еле заметный свет, — и Косчэ-Ханидо поневоле вспомнил другое, не такое скуластое неживое лицо матери бога Христа, вокруг которого тоже был свет… И тут, забыв обо всем, он оглядел Халерху со смелостью мужчины, который должен поверить своим глазам. Косой пробор на голове и за спиной две толстые косы — значит, распушив волосы, она сваливает их набок, наклоняет голову и… смеется, зная, что любой человек от изумления вытаращит на нее глаза. Да нет, она теперь не умеет, наверно, смеяться. А если б умела? Ведь можно же вернуть ей радость! Только ни один красавец ламут, ни один муж-богач быстро не заставит ее радоваться. Брови у нее четкие, без пушка, нос прямой, по щекам не расползся, рот маленький, губы припухшие… Косчэ-Ханидо еще мальчишкой слышал от ребят, что русские прижимаются друг к другу губами, если хотят пожениться. Он смеялся над таким странным и, наверно, нехорошим обычаем. Сейчас он вспомнил обо всем этом лишь после того, как невольно ощутил дрожь во всем теле — никогда не испытанную, слишком приятную дрожь: ведь эти припухшие губы могут коснуться его щеки или лба… А грудь Халерхи опускалась и поднималась, и он, не успев погасить одну дрожь, уже чувствовал другую, более сильную… И совсем его смутила неожиданная перемена глаз Халерхи: ведь она встретила его неприятным, каким-то не юкагирским, чересчур смелым взглядом, а теперь глаза ее больше прятались от встречи с его глазами, и был в них диковатый испуг олененка, который боится поглаживания.

Не мог даже представить себе Косчэ-Ханидо, как сильно переживала сама Халерха эту перемену своего состояния. Она очень хотела сохранить ту же выдержку, которой вполне хватило на всех женихов и которая позволила ей с достоинством встретить суженого. И все дело-то было в его грубых больших руках да в острых бровях, которые взлетали концами на лоб. Ей было страшно представить, что эти руки обхватят ее. Она тогда пропадет, она потеряет все силы, она перестанет быть Халерхой. А эти брови, как два крыла падающей птицы, будут распахнуты над всей ее жизнью — над жизнью безвольной и не самостоятельной.

Угольки в очаге уже покрылись пеплом, а они все молчали. Косчэ-Ханидо нашел как отвлечься: он начал разглядывать верх жилья Халерхи. Ровдуга была двойной, старая оказалась внизу, и на ней было столько заплаток, что думалось уже не о самой Халерхе, а обо всей ее жизни.

Она заметила, что к нему вернулось самообладание, и сказала:

— После смерти отца я больше всего стала бояться, что моей жизнью будут распоряжаться другие. А как же так получилось, что даже тобой распоряжаются?

— Почему ты так думаешь?

— Ты сам сказал. Да и теперь — тебя начали сватать и даже не предупредили.

— Куриль? Он… как бы это сказать… В нем человечности мало. Для людей старается большие дела делать, а человека и забывает.