Игорь Неверли - Сопка голубого сна

Расплатившись с долгами, отец купил деревянный дом в Сероцке. Летом занимался фруктовым садом, зимой — винокурением. Увы, это длилось недолго. Вспыхнул пожар, сгорело пол-Сероцка, в том числе дом моих родителей.

Моя мать рассказывала, что пан Дорант неоднократно уговаривал отца хлопотать о восстановлении его в дворянском звании на основании хранившихся у него фамильных документов, но он упорно отказывался, говоря, что хочет, чтобы его сыновья пользовались только теми привилегиями, какие дают честность и душевное благородство. Кроме того, он не желал, чтобы мы получали чины и почести от царских властей, а в восстановление независимости Польши уже не верил. Господа дворяне, говорил он, бездельничают сверх всякой меры, гнушаются трудом, состязаясь друг с другом в прожигании жизни. Они презирают народ, который своими руками создал все богатство страны и к которому это богатство рано или поздно вернется. Дворяне, говорил отец, исчезнут с лица земли, останутся только те из них, которые своим умом и знаниями будут служить народу, а благородством и культурой показывать ему пример.

Моя мать была очень набожна, отец не так, но она мечтала, чтобы я стал ксендзом. Увы, мы жили все беднее, и средств, чтобы отдать меня в духовную семинарию, не было и не предвиделось. В конце концов меня отвезли в Варшаву, где приятель отца, адвокат Тырка, определил меня на обучение вместе со старшим братом Станиславом к знакомому купцу, Цихоцкому, торгующему вином и специями. Но пробыл я там недолго. Прежде всего потому, что мать не могла нас обоих с братом обеспечивать приличной и всегда чистой одеждой, а, во-вторых, к матери приехал в гости ее дядя из Остроленцкого уезда и, выслушав ее сетования на то, что в семье не будет ксендза, придумал что делать.

В Вапове, где дядя управлял большим имением, жил известный на всю губернию органист Росинский. А поскольку у меня был хороший музыкальный слух, приятный голос и я немного играл на скрипке, дядя предложил матери отдать меня в обучение к Росинскому, с тем, что жить я буду у дяди под его и бабушкиной опекой. Мама охотно согласилась, как-никак открывалась перспектива связать мое будущее с костелом.

Я любил мать, рад был ей угодить, был набожен, так что уговаривать меня не пришлось. К тому же я, вероятно, надеялся, что у бабушки с дядей, старым холостяком, мне будет неплохо. Итак, дядя увез меня из Варшавы, и в тринадцать лет я начал учиться церковной музыке и пению. Оказался способным учеником, к весне 1862 года закончил ученье и был принят учителем в начальную школу в Еленках с условием, что с весны, с марта, буду выполнять также обязанности органиста.

Ну, а в середине января вспыхнуло восстание. Молодежь призывали бороться за родину. А поскольку я был в то время влюблен в Гарибальди, читал про его поход «тысячи красных рубах» и про освобождение Италии, то по первому же зову мы с двумя дружками — Владиславом Морачевским и Адамом Попелярчиком — отправились искать повстанческий отряд. Благословила нас на это святое дело сестра Владислава и моя кума Анеля Морачевская.

Найти отряд было нетрудно. Поздним вечером мы прибыли в лагерь Мыстковского. Наутро нас проэкзаменовали, зачислили и распределили по взводам. Отряд формировался в небольшой деревушке, окруженной казенными лесами. Названия не помню, она где-то к востоку от Длугосёдла и Пшетичи, к северу от Вышкова.

180—200 человек повстанцев, размещенных по крестьянским избам, целыми днями учили строиться по-фронтовому, маршировать в колонне, а не умеющих стрелять — попадать в цель из охотничьих ружей — их у нас было несколько десятков. Часть отряда была вооружена косами, у остальных были только черенки, к которым два кузнеца день и ночь прилаживали косы, закрепляя их железными прутьями. Конников тоже было человек 30 или 40. Штаб помещался в доме лесника Вильконевского, недалеко от деревни.

Меня поначалу зачислили в конницу и дали лошадь, добытую у казаков, добрейшее животное, но уже в летах. Поскольку я хорошо держался в седле, то вахмистр Войно часто брал меня вместе с другими в разведку или на реквизиции в близлежащие деревни, а на ночь ставил в дальний пикет на дорогах и тропках, ведущих к нашему лагерю. Очень тяжело было стоять так каждую ночь, вслушиваясь в любой шорох, через несколько дней я так устал, что вахмистр это заметил, сказал — ты слишком молод для такой службы, и перевел в пехоту. Меня зачислили в первый взвод первого полка.

Людей прибывало каждые сутки человек по десять, а то и больше. Почти все без оружия. У меня был дробовик дяди Яна. Некоторые приносили старые дуэльные пистолеты, ржавые сабли, кинжалы с красивой инкрустацией, редко у кого имелся боевой пистолет или охотничье ружье. Но зато юношеского задора и решимости отдать жизнь за свободу родины было хоть отбавляй.

Сложнее всего обстояло дело с патронами; их доставляли много и разного калибра, но трудно было подобрать для всех видов оружия. Маленькие патроны велели заворачивать в бумагу, большие пули уменьшать, обтесывая топором. Но наc все время заверяли, что вот-вот прибудут ружья и боеприпасы из-за границы.

В первый бой нас повели ночью, только тех, разумеется, у кого было хоть какое-то оружие. На рассвете мы заняли позиции на опушке леса с двух сторон. Услышали стрельбу за деревней. Это москали начали стрелять по нашей коннице, выехавшей на поле на левом фланге. Но вскоре перестали и попрятались между изб. Нас тоже вывели на поле. Я видел, как солдат, перелезавший через забор на краю деревни, упал, сраженный нашей пулей, а его винтовка свалилась на нашу сторону забора. Я кинулся и принес винтовку. Наш унтер, Артур Тушевский (литератор, поэт из Варшавы), обругал меня за это, но офицер, Петр Лиллинг, одернул его и сказал, что я молодец. Потом мы узнали, что деревня называется Пшетич, что небольшая русская часть, двигавшаяся со стороны Вышкова, наскочила на отряд Замечена и понесла большие потери, но полностью ее разгромить не удалось, потому что нашему командиру сообщили слишком поздно и мы опоздали. Русские узнали, что мы движемся навстречу, и отступили к Вышкову. А мы вместе с отрядом Замечена вернулись в лагерь. Тут я впервые увидел раненых.

Через некоторое время мы вышли из лесов и уже целым соединением, около тысячи человек, пошли в открытую, через деревни, в Конин. Туда приехал Зигмунт Падлевский и принял командование, а начальник Плоцкого воеводства Мыстковский остался командиром нашего стрелкового батальона. Помню, мы ночами двигались по направлению к железной дороге где-то между Броком и Чижевом, ночью пересекли шоссе из Острова в Остроленку, растеряв дорогой массу людей, которые засыпали на ходу и падали от усталости. Я тоже спал, падал, просыпался и шел дальше.