Александр Житинский - Лестница. Плывун: Петербургские повести.

А из дверей главного входа продолжали выбегать домочадцы и публика с ранеными в драке. Но уже поодиночке. Поток иссяк.

Пирошников и Юлька, замерев, смотрели на эту дверь Сделать ничего было нельзя. Не бросаться же искать их в тонущем огромном здании.

И вот — какое счастье! — из дверей выбежала Сима, а за нею Август. Они несли в руках теплую одежду и одеяла — Пирошникову и Юльке. В куртку Пирошникова был завернут кот Николаич.

За ними торопилась Гуля со своим выводком.

Все они успели уже одеться в зимние вещи.

— Уфф… Предусмотрительная ты все же, — сказал Пирошников Серафиме, закутывая Юльку в одеяло.

— Могли бы простудиться, — сказала она.

— Простудиться! Ты посмотри! — кивнул он на дом, который продолжал торжественно тонуть, как «Титаник».

— Ничего. Дело наживное, — сказала она.

Никто не звонил в милицию или в МЧС. Все понимали, что сами виноваты, не сберегли, просрали свой дом, прости Господи. Олухи царя небесного. И сколько там осталось внутри этих олухов, спящих в своих постелях — никто не знал.

Чем больше кренился дом, чем глубже зарывалась в почву его носовая часть, а корма возвышалась над землей, тем интенсивней было движение, тем страшнее тряслась земля. Окна всех этажей соседних домов горели. Соседи всматривались в эту катастрофу, наблюдая воочию кару для тех, кто не смог уберечь.

— Папатя… Что с ним случилось? Почему это? — услышал Пирошников голос Юльки.

— Наш крот устал. Столько лет одно и то же… И он ушел, махнув нам хвостом.

В этот момент крот действительно махнул хвостом, да так, что земля разверзлась и дом юркнул в нее, как мышь в норку, едва не захватив всех бывших своих жителей, наблюдавших на другой стороне улицы. Край ямы прошел по середине проезжей части. Гигантская воронка дымилась.

И тогда бедные жители осторожно придвинулись к краю ямы, чтобы заглянуть — а куда же все это делось?

Но ничего там не было, только черная дыра. Даже белых птиц не наблюдалось.

Пирошников поднял ком земли из-под развороченного асфальта и бросил его в эту гигантскую могилу. Домочадцы последовали его примеру.

Однако, что-то нужно было делать. И взоры нескольких сотен людей обратились к Пирошникову.

Пирошников машинально нащупал крестик под рубашкой. Он был жарким.

— Что ж… Пойдем, — сказал он и двинулся по улице, куда глаза глядят, катя перед собою коляску с Юлькой.

И люди пошли за ним, потому что идти было больше не за кем.

Рядом с Пирошниковым шла Сима с котом Николаичем, завернутым в куртку, от которой Пирошников отказался. С другой стороны шел Август с маленькой узбечкой на руках и рядом с ним Гуля со старшими дочерьми. А за ними шли остальные — и русские, и табасараны, и все сто тридцать народностей.

Мела метель по асфальту. Окна горели. Часы показывали полночь. Люди в окнах взглядами провожали толпу, бредущую куда-то за своим королем-клоуном, явно сумасшедшим, только что утопившим собственный дом.

Так ему и надо.

А он шел, и ему становилось все легче, будто прибор Браткевича освободил его от тяготения и от ответственности за судьбу дома. Теперь ему осталось лишь привести три сотни человек в тепло.

Отряд — а это уже можно было назвать отрядом — вышел на проспект Добролюбова и повернул направо, к Тучкову мосту. И почти сразу же рядом, на проезжей части возникли две машины ДПС. Одна резко затормозила у головы колонны и выскочивший оттуда мент, тот самый, что приезжал по поводу табасарана Тимура, крикнул в толпу:

— Кто организатор мероприятия?

— Я, — ответил Пирошников.

— Санкционировано?

— Ну, лейтенант, кто же нам его санкционирует в полночь? — устало сказал Пирошников.

— Я вынужден прибегнуть к задержанию!

— Валяйте.

Но задерживать было некуда — ни автозаков, ничего. Да и силы были неравны, в случае чего.

Тут лейтенанту позвонили по рации и что-то сказали.

— Есть, — сказал он.

— Ну, мы пойдем? — предложил Пирошников.

— Погодите. Сейчас начальство приедет.

— Догонят в случае чего. Люди мерзнут, — указал на свой отряд Пирошников.

И они двинулись дальше по направлению к Тучкову. Менты тихо поехали следом.

Уже когда подошли к собору Святого князя Владимира, толпу нагнала машина Volvo с мигалками. Из нее вышел генерал милиции.

Он неодобрительно осмотрел наряд Пирошникова и сказал:

— Мы знаем о катастрофе. Людей предлагает приютить до утра директор Дворца спорта «Юбилейный», — и он указал налево, где сиял огнями дворец.

— …Но кто хочет, может переждать в храме. Отец Владимир распорядился открыть двери, — продолжал генерал тихо, как бы извиняясь.

Пирошников посмотрел на Серафиму.

— Пошли на стадион. Недостойны мы храма… — вздохнул он.

— Знаешь, там разберутся — достойны или нет, — ответила Сима.

Она повернула направо и пошла к церковным воротам. И все домочадцы, гости и сто тридцать народностей пошли за нею, потому что там было тепло.

Пирошников и Сима вошли в церковный двор первыми, пересекли его и, перекрестившись, вошли в храм. За ними потянулись другие. Кто крестился, кто падал на колени и утыкался лбом в пол, проводя по лицу ладонями, будто омывая его. А Иисус смотрел на них с иконостаса, по-видимому, не совсем понимая, нужна ли ему эта паства.

Каждая книга имеет свою историю, это общеизвестно. Если книга написана давно, то биография ее обычно непроста и очень хорошо отражает смену эпох.

Две книги, собранные под этой обложкой, объединены одним главным героем и местом действия. Но разрыв во времени между действиями в одной и другой — огромен. В нем поместилась не только почти вся жизнь героя, но и то, что произошло со страной и людьми.

И поскольку среди читателей первой повести «Лестница» могут найтись люди, совсем не помнящие времени, когда она создавалась, я хочу об этом рассказать в узком аспекте литературных нравов и обычаев той эпохи.

К моменту, когда я начал эту повесть, я уже восемь лет писал стихи и начал писать короткие рассказы. И то и другое дружно отвергалось редакциями журналов, а о книжке я еще и не думал.

Из года в год происходило одно и то же: я писал стихи, перепечатывал их на пишущей машинке, относил в редакцию, через некоторое время получал обычно весьма уклончивый ответ — почему они не нужны — и писал новые.

Разнообразия ради я время от времени выпускал собственный машинописный сборничек стихов в пяти экземплярах — по количеству закладок листов с копировальной бумагой в машинке «Эрика». Эти тетрадки читались знакомыми и товарищами по поэтическому несчастью цеху.