Александр Житинский - Лестница. Плывун: Петербургские повести.

Рассказы частью печатались в стенгазете факультета радиоэлектроники ЛПИ им. М. И. Калинина, большинство лежало в столе. Обычно я писал их в один присест, две-три страницы на машинке, и удивлялся, как это удается авторам писать толстые книги.

Приближался пугающий возраст — тридцать лет, но никаких сдвигов в моем литературном статусе не происходило. Я по-прежнему считался молодым и подающим надежды, только я уже устал их подавать. Надежды хотелось перевести если не в признание публики, то хотя бы в минимальную известность.

Но этот внешний фактор не был главным толчком к созданию «Лестницы». Я очень хотел проверить себя, могу ли я написать вещь размерами хотя бы в десять-двадцать машинописных страниц? Хватит ли у меня дыхания?

Беда была в том, что у меня не было сюжета. Те сюжеты, которые я использовал для стенгазеты, годились лишь для коротеньких и смешных рассказов, а я намеревался создать эпическое полотно. Я подумал, что если писать подробно, то есть не лениться описывать каждый шаг героя, его внешность, о чем он думает и т. п. — может получиться длинная вещь. Но это соображение не помогло найти героя и тему.

И тогда я решил просто потренироваться — сесть и писать без всякого плана, пока хватит дыхания. Пускай это будет молодой человек, который просыпается утром неизвестно где. Мне пару раз приходилось испытывать это удивительное состояние — когда видишь незнакомый потолок и стены, но не понимаешь, где ты и как сюда попал.

И я начал. Как говорил Наполеон, главное — ввязаться в драку, а там посмотрим.

Ну а дальше следовало подробное описание, как молодой человек выбирается из квартиры, спускается по лестнице, спускается еще ниже… У меня уже было несколько страниц, а он все спускался! И вдруг я понял — лестница непростая, она замкнута, как лента Мебиуса!

И что же делать ему и мне в этом случае?

…Пороху моего хватило на то, чтобы закончить главу и привести героя обратно в квартиру. Я понял, что предстоит долгая история, которую надо выдумывать. И тут же почувствовал, что опять пишу что-то не то и что вряд ли это напечатают.

В те времена молодых писателей Ленинграда и Северо-Запада один раз в два года собирали на конференции, где признанные мэтры занимались с ними несколько дней, а потом подводили итоги и давали рекомендации лучшим на издание книг. Излишне говорить, что тогда книги издавало только государство.

Я собрал свои «несмешные» реалистические рассказы и подал их на конференцию 1971 года. Меня записали в семинар, которым руководили критик Игорь Кузьмичев, прозаик Руфь Зернова и кто-то третий, я забыл кто. Участники и руководители семинара имели возможность заранее ознакомиться с представленными рукописями. И я в первый же день понял, что мои рассказы не произвели никакого впечатления. Это чувствовалось по всему.

На второй день настала моя очередь читать, и я сказал:

— Извините, я представил старые законченные рассказы, но у меня есть новое незаконченное сочинение. Я хочу прочесть первую главу.

И я прочел первую главу «Лестницы».

— Ну а дальше? — последовал общий вопрос.

— А дальше я не знаю, что писать, — простодушно признался я.

— Что же вы нам голову морочили с вашими рассказами? — сказала Руфь Александровна. — Я вам просто приказываю немедленно все бросить и писать дальше. Будете показывать мне каждую новую главу.

Какой же это стимул для пишущего, когда есть хоть один человек, который ждет от него написанное! Я не мог бросить все, я работал на кафедре. Но ночью на кухне я писал «Лестницу», продираясь с Пирошниковым к выходу, а на следующий день вез листки с текстом Руфи Зерновой. Она принимала их, угощала чаем и отпускала со словами «Пишите дальше». Ни разу до самого конца она не дала никакой оценки или комментария. Я не знал — нравится ли ей это… и писал дальше. Наконец я привез ей последнюю главу.

На следующий день я позвонил Руфи Александровне, и она сказала:

— Давайте отметим это событие. Позовите меня в гости, поговорим.

И она приехала на выходных с бутылкой коньяка и моими листочками.

— Поздравляю, — сказала она. — Вы писатель.

Пользуясь случаем, я благодарю ее здесь, в книге, где впервые напечатан именно тот текст, который она читала. И Царство ей Небесное. Она умерла в 2004 году в Иерусалиме. Не будь ее, я уверен, «Лестница» не была бы закончена.

Правда, кроме этого приятного, но несколько преувеличенного известия, она сказала горькую правду.

— Приготовьтесь к тому, что это не опубликуют никогда.

— Почему? — удивился я. — Там же нет никакой политики.

Она лишь усмехнулась. Тогда я еще не знал, что она была арестована в 1949 году и прошла лагеря.

Именно Руфь Зернова стала первым пропагандистом и распространителем «Лестницы». Благодаря ей с текстом познакомились Борис Стругацкий, Даниил Гранин, Геннадий Гор, И. Грекова и многие другие. Неизвестные мне бесстрашные люди множили текст на «ксероксах» и переплетали. Один такой экземпляр у меня сохранился.

За это тогда сажали, между прочим. В довершение всего одна знакомая дама как-то спросила, не хочу ли я переправить текст на Запад и дать разрешение на публикацию. Я отказался.

Даниил Гранин позвонил мне по телефону, вызвав мгновенный ступор. «С вами говорит Даниил Гранин». Примерно как звонок с Луны. Геннадий Гор пригласил на свою дачу в Комарове и беседовал.

— Каковы у вас отношения с пространством? — спросил он.

— Нормальные, — пожал я плечами.

Мне показалось, что он был разочарован. Ему хотелось, чтобы крыша у меня была набекрень.

Между тем «Лестницу» исправно возвращали с внутренними рецензиями из всех журналов, куда я ее посылал: из «Нового мира», «Знамени», «Юности»… Рецензии были подписаны неизвестными мне фамилиями. Впрочем, лет через десять многие из них стали признанными критиками.

Меня особенно злило, что почти все они считали мою повесть посвященной борьбе с алкоголизмом.

Пока шел этот нескончаемый процесс, похожий на злоключения Пирошникова, я писал другие, небольшие и более веселые повести, которые наконец-то прорвались на журнальные страницы: «Эффект Брумма», «Сено-солома», «Страсти по Прометею»… Их поругивала «Литгазета» за искажение образа советского молодого человека, а первый секретарь обкома комсомола посвятила повести «Сено-солома» специальный гневный пассаж на собрании писательской организации Ленинграда. Журналу «Аврора» тоже досталось. Через 37 лет она же как губернатор Санкт-Петербурга прислала мне поздравление с 70-летием на красивом бланке. Се ля ви, как говорят французы.

И тут наступила внезапная пауза, продолжавшаяся года два. Мои тексты снова перестали брать в печать. Снова я слышал эти уклончивые характеристики: «не совсем ясен замысел», «герои слишком много пьют» и так далее. Я не понимал, что случилось.