Александр Житинский - Лестница. Плывун: Петербургские повести.

— Держи! — крикнул передний мужик, красный от напряжения, с ремнем на плече. Пирошников держал, ибо ничего другого ему и не оставалось.

— Подай вперед! — кричали задние, лиц которых наш герой не видел. Он послушался команды, пианино качнулось и поплыло наверх, причем Пирошников невольно стал участником процессии, так как без него инструмент неминуемо повалился бы набок. В молчании они прошли два пролета, и здесь последовала команда: «Опускай!» Пианино опустили, позвонили в дверь, которая открылась, и наш герой уже по инерции совместно с грузчиками внес его в какую-то квартиру.

— Спасибо, подсобил, — сказал старшина грузчиков и, получив расчет от хозяина пианино, выдал нашему герою рубль, который тот принял не без смущения. Вчетвером они пошли к выходу, отдуваясь на ходу и обмениваясь впечатлениями от работы. В частности, обсуждалось, что же там треснуло на злосчастном повороте, где был прижат Пирошников, а также высказывались в неодобрительной форме замечания по поводу веса пианино. Так они и шли, пока Пирошников к ужасу своему не заметил, что лестница ну ни насколько не изменила своего нрава. Подло это было с её стороны, вот что! Мало того что она морочила молодого человека, так еще три ни в чем не повинных мужичка страдали вместе с ним, правда, пока не догадываясь о происходящем. Однако вскоре они притихли и начали что-то соображать. В молчании прошли еще три этажа, и тут Пирошников, сгорая от стыда, кинулся бегом вниз, желая оторваться от своих спутников. Те же, не ведая, что именно в этом их избавление и предполагая нехорошее, с громкими воплями бросились за ним, но прозевали момент, и через некоторое время наш герой услышал их недоуменные голоса уже внизу, когда они достигли выхода. Прослушав сопровождаемые соответствующими выражениями замечания в свой адрес, Пирошников, сразу сникший, побрел вниз, ища свою квартиру. Через минуту он уже входил к Наденьке злой, как черт, и насупившийся.

Всему виной была, очевидно, поспешность. Ну побрился, ну вымыл голову, ну решил там что-то для себя… И сразу бросаться напролом? И без пуговицы, заметьте!

Наденька, несколько минут назад державшаяся насмешливо, теперь не сказала ни слова, но посмотрела серьезно и озабоченно. Она прибрала со стола и принялась что-то писать на чистом листе бумаги. Закончив, она поднялась со стула и сказала:

— Володя, вот тут я написала, что нужно делать. Я должна идти на дежурство, а ты останешься с Толиком, хорошо? В этой коробочке лекарства. Разогреешь обед и покормишь. Наташа обещала прийти, она тебе поможет.

После таких слов Наденька облачилась в белый халатик, поцеловала Толика в лоб и наказала ему слушаться дядю. Потом она поманила Пирошникова в коридор и там, наедине, прошептала ему, чтобы он, если представится возможность, поговорил с Ларисой Павловной касательно комнаты и попросил разрешения в ней ночевать.

— Так будет лучше, — сказала Наденька.

— Кто-то ночью приходил, — рассказал Пирошников. — Какой-то тип с девушкой. Говорил, что комната не наша. И статуя появилась новая.

— Это Кирилл хулиганит, бывший жилец, — поморщилась Наденька. — У него ключ остался от квартиры, вот он и дает своим приятелям, а когда сам ночью является. Знает, что комната еще не занята.

— А Лариса Павловна про лестницу знает?

— Знает, все она знает, — снова поморщившись, сказала Наденька, а Пирошников вспомнил ночное пришествие Георгия Романовича и раздумывал, сказать Наденьке или нет.

— Ну ладно… Я постараюсь пораньше прийти.

— Слушай, — сказал Пирошников, еще более понижая голос. — Что же мне делать?

Наденька вздохнула и с жалостью посмотрела на него. Сейчас она казалась Пирошникову значительно старше его самого, хотя на самом деле было наоборот. Наденьке было года двадцать два, не больше. Она пожала ему пальцы и проговорила:

— Постарайся просто быть самим собой. Ну не знаю я, понимаешь, не знаю… Думаешь, мне так просто?

— Наденька, — сказал молодой человек, в первый раз, кажется, называя ее по имени, причем испытывая при этом неожиданное облегчение. — У меня дома есть деньги, немного, правда. Может, ты съездишь, возьмешь?

— Съезжу, — просто сказала Наденька. — Только не сегодня. Потом, потом… Потом! — Она грустно улыбнулась. — Что будет потом? Никто и не знает.

И она после этих слов ушла, а Пирошников, так печально начавший новую жизнь, вернулся в комнату к Толику. Впрочем, несмотря на утреннее поражение, на душе у него после разговора с Наденькой сделалось светло, а недавние мысли относительно новой жизни вдруг показались не более чем глупым ребячеством.

Толик сидел на диване с ногами, покрытыми одеяльцем, на котором рассыпаны были открытки и фотографии, снятые, по всей видимости, им со стены. Он не взглянул на Пирошникова, углубленный в свою игру, а наш герой, обойдя стол, уселся чуть сзади и принялся за ним наблюдать. Толик насупился слегка, но продолжал свое дело. А дело состояло вот в чем. Держа в руке бумажного голубя, изображавшего самолет, мальчик с едва слышным утробным завыванием производил им несколько плавных движений в воздухе, а затем тыкал его в какую-нибудь из открыток, разложенных перед ним. туг же раздавался тихий взрыв, после чего мальчик быстро рвал открытку на части и разбрасывал кусочки, а самолет поднимался вверх, отыскивая новую добычу. Пирошникову такая игра показалась жестокой, но вмешался он лишь после того, как Толик уничтожил открытку с репродукцией Ван Гога, которая изображала рыбацкие лодки на берегу моря.

— Послушай! — сказал Пирошников недовольно. — Тебе картинки что, не жалко? Тетя Надя будет ругаться.

— Это война, сурово сказал Толик, закончив измельчение рыбачьих лодок.

И он с более уже резким звуком ткнул свой бомбардировщик в фотографию весьма миловидной девочки с бантиками и, произнеся «Кхх!» — смял эту фотографию, а затем и разорвал так, что линия обрыва прошла малютке по переносью, основательно обезобразив личико.

Наш герой вскочил с места и отобрал у Толика картинки, на что ребенок только нагнул бычком голову, метнув в Пирошникова яростный взгляд.

— Когда я вырасту, я буду солдатом, — неожиданно и твердо произнес он. — И всех убью.

— Посмотрим еще! — разозлившись, ответил Пирошников, которому мальчик не слишком нравился, что, впрочем, совершенно понятно. Наш герой мало имел столкновений с детьми, хотя полагал в душе, что относится к ним с любовью, причем последняя подразумевала в детях необыкновенно смешные и милые существа, от которых сплошной восторг и удовольствие.

— Убью! Убью! — повторил мальчик, совсем уж набычившись и без тени шутки.

— Ладно, — примирительно сказал Пирошников и вдруг ощутил проснувшееся в душе благородство и — как бы это сказать? — что-то вроде отцовского чувства, что ли? — Вот посмотри… — и он извлек из пачки открыток другую репродукцию Ван Гога, а именно известный автопортрет с отрезанным ухом. — Этот… Этот дядя — художник. Он рисовал картины, а ты их рвешь. Посмотри, каким он был. Ему очень плохо жилось, он был совсем один, и он отрезал себе ухо.