Виктор Телегин - Солнцебыкъ. Иллюстрированная книга

Семен скидывает портки и принимается мусолить свой хуй. Сашенька пугается и убегает, а сейчас — во сне, сожалеет, что не увидел, как брызнула молофейка из хуя Семена.

Скоро он и сам научился дрочить, представляя почему-то голой — маменьку. Маменька не любила Сашеньку, наказывала за любую провинность, но она была красивая, красиво одевалась, и у нее была очень узкая талия. Сашенька не знал тогда, что маменька носила, как и все дворянки того времени, корсет. Когда Сашенька дрочил на маменьку, он представлял, как голая, с распущенными волосами, маменька садится у его изголовья и целует Сашеньку в лоб, и говорит, что любит его. Яйца Сашеньки сладко сводит и из хуя вытекает на простыню большая прозрачная капля.

«Маменька, Сашка опять рукоблудит!» — кричит братец. Поднимается суматоха, прибегает маменька и сильно — по щекам Сашеньку! «Не греши! Не греши! Не греши!».

А через неделю Акулька в пруду утопла. Полезла купаться в грязную воду, да и захлебнулась. «Сом утопил», — сказал папенька, вышедши покурить на балкон.

Черная от горя Палашка шла, голосила, на руках держа Акульку. Народу собралось! «Ведьма виновата!» — крикнул кто-то. Ведьма — это бабка Семениха, дом ее покосившийся на краю улицы стоит. Мужики да бабы — на край улицы! Впереди — кузнец, страшный, рожа перекошена.

— Выходи, ебаная!

— Пошли к черту на хуй!

Кузнец плечом дверь высадил. Выволокли ведьму из избы. Верещит старуха, отбрехивается. Не отбрешешься! Раздели ведьму. Смотрит Сашенька — противно ему. Сиськи болтаются, как пустые кули, пизда рыжим кустарником поросла. Кузнец размахнулся — и по роже Семениху, с ног сбил.

— Вставь ей, Ванек! — толпа орет.

Кузнец портки — долой. А сам — зырк на балкон, где папенька с маменькой стоят. Хуй болтался — болтался, да и встал. Опять Сашенька подивился, позавидовал — какой огромный да ладный. Кузнец ведьму ебет, а сам на маменьку глядит. Маменька покраснела и ушла прочь с балкона, а папенька остался. Выеб кузнец ведьму, дал ей сапогом под дых. Захрипела старуха.

— На березку ее! — крикнул кто-то по-петушиному.

А во дворике как раз две березки стоят, Сашенька под ними очень гулять любил. Два дюжих молодца вскарабкались на березки и — хоп! — наклонили их. А тут уже у кого-то веревка в руках. Мигом прикрутили ведьму проклятую — правая нога — к одной березке, левая — к другой.

— Пущай!

Отпустили. Кровь — вниз, на людей. Купаются в ведьминой крови, радуются. Лобик утопленницы кровью намазали.

— Ничего Акулечка, — зашептала Палаша. — Не сошло с рук ведьмине проклятой.

А Семениху березки надвое разорвали — аккурат по пизде.

Акульку покамест в старом сарае положили. Сашенька несколько раз до похорон ходил смотреть на нее. Синяя стала Акулька, страшная. Глаза выпученные, а руки холодные. Умерла Акулька. А вот у Сашеньки хуй теплый, живой и жизнь дает. Христос оживил Лазаря…

«А ну-ка, думает Сашенька, оживлю я Акульку».

Гадко было совать ему хуй в синюю акулькину пизду. Но — ради святого дела — сунул. Холодом его охватило, могилой. Страшно Сашеньке, зубы колотятся, да он не отступает — ебет мертвую Акульку. Закрыл глаза — представил маменьку, как её кузнец ебет. Интересно, у маменьки на пизде тоже волосы есть? И за щеку она елдак кузнеца так же, как Палашка, засовывать станет? Хуй Сашеньки согрелся и сладко задрожал.

Смотрит Сашенька на Акульку, а та лежит не шевелится, все такая же синяя и холодная, как была. Понял Сашенька — не возвращает хуй старую жизнь, а для того только Богом дан человеку, чтоб хорошо ему делать, и новую жизнь давать.

Москва пушкинских времен — это город деревянный, отсталый, униженный. Царь Петр раком поставил Москву, в особенности ее бородатых бояр, и долго ёб, усмехаясь в черный голландский ус. Когда в 12 году, при Наполеоне, чиркнул огнивом партизан Ерема, то и запылала белокаменная.

А столица империи — это Петербург, о нем только разговоры. «А слыхали, в Пемтембургу — то фонари газовые по всем улицам поставили?».

— Поедешь в Петербург, в лицей, — сообщил papa двенадцатилетнему Alexzander'у, — черноволосому, низкорослому подростку, со скошенным по-обезьяньи лбом и едва заметным подбородком. Кроме явной уродливости Alexzander'а бросалась в глаза, заставляя выделить его из толпы — и непомерно большая для его возраста грушеобразная шишка, вырисовывающаяся под панталонами.

Александр представил на мгновение каменные красоты столицы, ее дворцы, памятники и площади, но еще страстнее, — хотя и не так отчетливо, — петербургских красавиц, наперебой раздвигающих перед ним свои прелестные ножки. И залился счастливым смехом!

— Ах, спасибо, папа, — крикнул он по-французски. — Я так давно мечтаю о Петербурге.

— Но, дружочек мой, — растрогался papa. — Лицей-то расположен не в Петербурге, а в Царском Селе.

— Ах, это еще лучше, — закричал Александр, бросаясь на шею отцу. (Его живое воображение вдруг нарисовало картину — он ебет саму царицу!)

— Но-но, Alexzander, — шутливо отбивался papa. — Этот содомит Лефанж привил тебе дурацкую привычку целовать в губы. Да еще с языком! Перестать!

Александр оставил отца в покое и со всех ног побежал вверх по лестнице, собирать свои немногочисленные пожитки. Прыгая через две ступени, он напевал: «Лицей! Я еду в лицей!».

Сопроводить Alexzander'а в лицей вызвался дядя Baziley. Одутловатая, красная физиономия Василия Львовича с обожженными ноздрями, синюшными тонкими губами выдавала завзятого кокаиниста и яростного поклонника вагины. Собственно, дядя Baziley так загорелся идеей «отвезти племяша в Пемтембург», не в последнюю очередь от желания посетить одно знакомое местечко в Козихинском переулке, где в окне второго этажа денно и нощно горит красная лампадка… О, столичные бляди! Вы не чета московским гетерам, не умеющим как следует обиходить мужское хозяйство! Петербурженка впивается в хуй так отчаянно, точно от капли молофьи, канувшей ей в рот, зависит ее жизнь.

Ехали долго, в тряском тарантасе. Alexzander чувствовал себя скверно, часто перегибался через дверцу кареты и долго, мучительно блевал. Через несколько лет у него выработается великолепный иммунитет на русскую дорожную тряску, подобную морской качке, однако сейчас Саша был вынужден исторгать из себя съеденный «на дорожку» пирог со щучьей икрой. Дядя Baziley был недоволен состоянием племянника, обзывал его «бабой» и «тряпкой». Alexzander отмалчивался, думая про себя: «Зато я лучший стихотворец, чем ты… И хуй у меня будет больше, чем у тебя».

Проехав Бологое, решили остановиться на ночлег. Заспанный станционный смотритель, поняв, что перед ним не «енерал», вел себя нагло, втридорога запросил за овес, кровать предложил одну на двоих; Семена — кучера и вовсе определил на конюшню.