Альберт Пиньоль - В пьянящей тишине

Вдобавок ко всему одно торговое предприятие из Лиона, сотрудничающее с верфью, просило меня оказать им помощь в качестве золотоискателя. К письму прилагался небольшой аппарат для поиска и анализа, а также инструкции к нему. В случае обнаружения золотой жилы с чистотой элемента, превышающей шестьдесят пять процентов, — и исключительно в этом случае, — мне поручалось сообщить об открытии «в кратчайшие сроки и конфиденциально». Само собой разумеется. Если мне удастся найти месторождение золота, я незамедлительно отправлюсь в их офис в Лионе, чтобы предприятие оформило свои права на владение им. Наконец, один католический миссионер в своём письме, написанном витиеватым каллиграфическим почерком, просил меня, чтобы я заполнил «с величайшей тщательностью и терпением святого» анкеты, на вопросы которых должны были отвечать аборигены. «Если принцы племени банту, проживающего на острове, окажутся очень робкими, не отчаивайтесь, — советовал он мне. — Учите их на своём примере и молитесь коленопреклонённо. Это наставит их на путь истинный». Вне всякого сомнения, миссионер не располагал точными сведениями о месте моей службы: вряд ли мне удастся обнаружить здесь какое-нибудь государство банту, будь то королевство или республика. Когда мне осталось распаковать лишь два ящика, я неожиданно наткнулся на этот конверт, их письмо.

Мне бы хотелось сказать здесь, что я разорвал его, не читая. Но не смог этого сделать. Спустя несколько дней я восстановил в памяти последовательность событий. Зачем я вспоминал об этом? Потому что дурацкое письмо взбесило меня настолько, что я не распаковал два последних ящика. Я не узнал, что в них было, и это впоследствии едва не стоило мне жизни.

Письмо от моих бывших товарищей по борьбе. Самым отвратительным являлось то, что оно не содержало ничего конкретного. Его авторы позаботились о том, чтобы в нём не было ни искажений реальности, ни ненужных оскорблений. Они не хотели давать мне повод возненавидеть их, не понимая, что именно это возбуждает во мне ненависть. Больше всего меня вывели из себя их тонкие намёки о необходимости молчания. Они были бы огорчены, если бы в будущем я начал действовать против них теми же методами, которые использовал в прошлом на их стороне. Они, как всегда, подчёркивали своё сожаление по поводу того, что я оставил их ряды, и даже предлагали возможность реабилитации, если я решу вернуться домой. Они и вправду считали причиной моего отказа неутолённые личные амбиции! Естественно, я послал их ко всем чертям со своего острова, удалённого от них на девять тысяч километров. Однако законченным идиотом себя считать не хотелось. Даже в крайнем раздражении я понимал, что проклинал не каких-то конкретных людей, а свои чувства по отношению к прошлому. Я был узником своей памяти, а не этого крошечного острова. Если судьба привела меня сюда, то виной всему было моё участие в политическом движении, которое по странному стечению обстоятельств началось с одного письма, а сейчас заканчивалось другим.

Самые везучие ирландские сироты получали образование в школе Блэкторна, Англичане считали, что они представляли потенциальную опасность и легко могли стать пушечным мясом для повстанцев. Миссия Блэкторна состояла в том, чтобы превратить нас в безопасных и покорных пролетариев. Лучше всего, в моряков. Эта профессия была особенно подходящей, потому что таким образом люди, попавшие под подозрение в неблагонадёжности ещё в момент своего рождения, посылались в открытое море, в ряды английского флота, который представлял собой плавучую тюрьму. Мне тоже была уготована такая судьба, и я превратился в техника морской логистики, заурядного ТМЛ. Правда, мне присваивался первый разряд, согласно диплому, выданному её милосердным величеством. Педагоги Блэкторна, надо отдать им должное, были неплохими специалистами. Они научили нас основам океанографии и метеорологии. А ещё — способам связи. Это было единственным преимуществом английской оккупации: я мог тысячу раз заявлять о своей католической вере, но предпочитал азбуку Морзе латинскому языку. Однако английское высокомерие переходило все границы. Англичане воображают, что могут обращаться с обитателями своих колоний, как с паршивыми псами. И в дополнение к этому требуют верности от псов, которым кидают объедки со своего стола. Они хотели бы, чтобы мы служили на их кораблях, в то время как Ирландия шла бы ко дну. Они бы желали, чтобы мы следили за состоянием атмосферы, в то время как сами отнимали бы у нас наш воздух и нашу землю. Им не приходило в голову, что мы можем восстать против них.

Два раза в неделю я ездил из Блэкторна в соседний город, где записался на курсы гельского языка. По правде говоря, сами уроки меня мало интересовали. Они были лишь поводом для того, чтобы выйти на контакт с республиканцами. Мне не никогда не удалось продвинуться далее первых букв. Вместе со мной на курсы ходил паренёк по имени Том. Он страдал неизлечимой болезнью, что, впрочем, не мешало ему быть обладателем самого весёлого характера в школе.

— Из всех чахоточных я самый главный патриот Ирландии, — любил говорить он. И смеялся.

На наших куртках была вышита эмблема школы. Мы ездили на велосипедах и выглядели именно так, как должны были выглядеть двое бедных сирот, обучающихся в Блэкторне, которые направлялись на занятия фольклорного кружка. Иногда нас останавливали солдаты, которые нарушали спокойный тон зелёного пейзажа пятнами гусиного помёта своих униформ. Я очень хорошо запомнил одного сержанта с бычьими глазами.

— Стой! По порядку рассчитайсь! Сколько вас, вонючих ирландцев? — вопрошал он, словно не умел считать до двух.

— Мы едем одни, — всегда отвечал ему Том.

Они рыскали в наших рюкзаках, перелистывали тетради для занятий гельским, заставляли нас снять шерстяные шапки, и даже ботинки и необычайно длинные гольфы. И никогда ничего не находили. Но кто-то, наверное, нас выдал. Однажды, когда мы встретились с патрулём, я учуял что-то неладное. Кроме солдат и сержанта с бычьими глазами там был английский офицер. Прямой, как столб, с серыми прозрачными глазами и шёлком в голосе, скрывавшим жестокость нрава. Одним словом, такой же, как все английские офицеры.

— Стой! По порядку рассчитайсь! Сколько вас, вонючих ирландцев? — повторил свой всегдашний вопрос сержант.

— Мы едем одни, — сказал Том.

— Нет, — сказал офицер. — Есть ещё ваши велосипеды.

Они их тут же разобрали. Внутри полой рамы моего велосипеда нашли письмо. Записку, которую посылали своим товарищам республиканцы, чтобы отменить назначенную ранее подпольную встречу. Этого было достаточно.

На суде был разыгран настоящий спектакль. Белые парики, пурпурная бархатная мантия судьи, трибуна из красного дерева — и вся эта роскошь ради двух мальчишек. Ради того, чтобы снять с судей моральную ответственность за выносимые ими приговоры. Мне здорово повезло, хотя это и было несправедливо. Адвокат, которого наняла школа Блэкторна, построил свою защиту на том, что велосипедов было два, а записка только одна. Таким образом, один из обвиняемых невиновен, вне всякого сомнения. Выбранная им линия защиты являлась, скорее, просьбой о помиловании, дверцей, открытой для благосклонности судьи. И она возымела некоторое действие. В то время Блэкторн считался образцовым коллаборационистским учреждением. Никому не хотелось наносить ущерб его престижу, вынося приговор двоим ученикам. В конце концов, от меня потребовалось только публичное покаяние; судья спросил, каково моё мнение о судьбе Ирландии. Задав вопрос в такой форме, он толкал меня на путь отступничества.