Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

Лето 1917-го, германский кайзер в замке Лаксенбург. Меня должны были ему представить. На столе перед Вильгельмом II лежал предназначенный для меня железный орден Короны I степени. Атмосфера с самого начала напряженная, неприятно. Весь прием стоя. Кайзер раскритиковал ряд вопросов венгерской и австрийской внутренней политики. Он не имел отношения ни к первому, ни ко второму, я — только ко второму. О чем я ему и сказал. Он так грозно сверкнул очами, что я чуть не рассмеялся. Хотя было совсем не до смеха. Его величество, наш король, был не очень-то рад, что его премьер-министр нашел столь холодный прием.

Кайзер, к примеру, в резких тонах потребовал объяснения, почему мы помиловали чешского политика-русофила Крамаржа. Мой ответ: а) это внутреннее дело Австрии, я же премьер-министр Венгрии; b) если его величество интересуют стратегические мотивы помилования, пусть обратится к премьер-министру Австрии Зайдлеру. Кайзеру это совсем не понравилось. Когда же я упомянул, что пришло время заканчивать войну, он поразился.

— Как я понимаю, вы представления не имеете о положении на фронтах!

— Это именно так, ваше величество. Положение на Западном фронте, например, для меня, так сказать, темный лес.

— А имеете ли вы представление, сколько лошадей ежедневно гибнет от чумы во Франции?

— Впервые об этом слышу, ваше величество. Маршал Жоффр в 1914 году реквизировал для переброски войск такси…

На что он еще более резко:

— А знаете ли вы о том, что Генштаб поставил меня перед выбором: Париж брать или Кале. — Буквально так. И это — 6 июля 1917 года! Какая-то ребяческая бравада. Я с легким поклоном ответил:

— Желаю, чтобы осуществление плана не оказалось сложнее выбора.

Кайзер долго и пристально смотрел на меня; если бы мне было что терять, я потерял бы все.

— Genuk, danke.

В этот момент с его груди со звоном упала какая-то награда. Я отступил назад, на что его величество, наш король, до сих пор не пойму с какой стати, быстро нагнулся, но тут подскочил секретарь Барци, и они, словно цирковые артисты, треснулись лбами.

— Идиот, — махнул рукой кайзер.

Весьма своеобразная сцена. Какие рефлексы заставили его наклониться? Мне это даже в голову не пришло. (Кстати, много лет спустя, в голландском Дорне, бывший германский император все еще вспоминал о „наглых ответах молодого человека“.) Я продолжал стоять. А железный крест остался лежать на столе. На придворном обеде бедный Барци, решив, что я забыл его нацепить, быстро где-то достал такой же, когда я шепнул ему, что награды не получал, тот пришел в замешательство, прилично ли ему в таком случае носить свой собственный. Я успокоил его. (И он успокоился.) А позднее, через будапештское консульство, без каких-либо комментариев мне все же прислали железный крест, но уже II (!) степени. Но в Германию за все время моего пребывания на посту ни разу не приглашали. (Английский журналист Эшмид-Бартлет в своей книге „Трагедия Центральной Европы“ описывает всю эту сцену в совершенно ложном свете.)

В Буде с огромной помпой меня посетила делегация германского военного флота, чтобы убедить в эффективности морской блокады. (Они знали, что я возражаю и только Тисе удалось в свое время отговорить меня от выступления по этому поводу в парламенте. Тиса был тоже против, но это знал только я.) Раскатав передо мною огромные разноцветные карты, они опустились возле них на колени, я этого делать не намеревался. Позже Барци сказал мне, что я был прав, венгерский премьер-министр не должен вставать на колени. На что я ответил, что остался стоять как частное лицо, у которого просто болят колени.

Они показали на карте, где они блокировали Средиземное, Северное и Балтийское моря, Ла-Манш и пролив Св. Георга. Я наивно спросил у них, а что же с той частью, что простирается от Бордо до Бреста. Они только головами трясли. Зная все, что случилось позднее, — троекратное „браво“!

К августу пришло время моей отставки (чтобы во время осенней сессии можно было сформировать консолидированное правительство). Я, среди прочих, упомянул графа Куно Клебельсберга, зная, что в правительстве Тисы он был статс-министром. Тиса ничего не ответил и повернулся к окну. Он молчал. Я тоже. Наконец он сказал:

— Нет, он не годится.

Мое молчание переросло в изумление. Тогда он медленно, как будто собирался высказать что-то очень важное, некий неопровержимый аргумент, произнес:

— Ты знаешь, что он со мной сделал? — Бедный Клебельсберг… Я представить себе не мог, что такое он мог сотворить с Тисой. Тот наконец отвернулся от окна.

— Целый год он держал меня в заблуждении, заставляя думать, что он кальвинист!

Действительно, причина серьезная; преемником моим стал другой человек, несмотря на то что в июне он меня бросил (Андраши), но, возможно, король учитывал именно это.

Поскольку из-за политических беспорядков и постоянных визитов на фронт его величеству трудно было выбраться в Пешт, я неоднократно выезжал к нему в Рейхенау и Баден. (Вторым классом, чего многие не то что не могли понять, но ставили мне в упрек. Вагоны второго класса идут точно туда же, отвечал я им. Из-за этого я прослыл скупердяем.) Чтобы не привлекать к себе внимания, после Брукка я сходил с поезда и на автомобиле ехал ко двору. При дворе секретности было мало, так что многие вещи, которые мне должны были быть известны как премьер-министру, я узнавал там. Например, сведения о сепаратных переговорах с французами, которые велись при посредничестве графа Ревертера и принца Сикстуса».

Однажды в начале 1960-х мы провели каникулы у графа Николаса Ревертера-младшего, который был избран очередным «квазипровинциальным кузеном, ответственным за наш летний отдых». Нетронутые красоты Штирии, стремительная речка в ущелье (по которой мы катались верхом на надувном матрасе, что, как мне кажется, было небезопасно, но тетушка родственника со смехом подбадривала нас, соревнуясь с нами по суше на своем джипе), дикие заросли, не виданные доселе высоченные горы, скалолазание (однажды нам удалось спихнуть со скалы огромный, размером с бочку, валун, который, как мячик, игрушка неведомых великанов, понесся в долину, подпрыгивая все выше и выше, пролетел через мирно пасущееся внизу коровье стадо и, круша все на своем пути, метеором врезался в стаявший на противоположной стороне лес. Мы перепугались. Хорошо, что вокруг не было ни души. На вершине такой горы или целого горного хребта очень остро чувствуется одиночество и невольно приходят в голову мысли о близости к небу. В глухой тишине, воцарившейся после низвержения камня, мы с братом, не сговариваясь, стали на колени и покаялись в том, что сотворили этот «роллинг стоун»; но покаяние почему-то не удалось, мы все равно чувствовали себя виноватыми в том, что испортили гору.)