Хаймито Додерер - Избранное

Панорама окончательно окаменела — нигде ни ростка зелени, и даже единственное дерево там, глубоко внизу, в углу какого-то двора, на которое я всегда смотрел, тоже исчезло. Возможно, оно пало жертвой работ по противовоздушной обороне: везде ведь копали, да и строили тоже эти безобразные бункеры, внося по пути разрушения — прелестный маленький замок Кобенцль еще и теперь в руинах, хотя в него не попал ни один снаряд, — в сущности, портили все. Если не как-нибудь по-другому, то одним уже этим странным окаменением, которое вытесняло весь воздух между предметами вместе с их ароматом — даже в самых таинственных переулках пригорода он ушел в песок и исчез. И старые домишки в Хайлигенштате и Зиверинге таращили через дорогу слепые окна, словно отталкиваясь друг от друга и от того, кто тут шел. Нигде уже больше не удавалось почувствовать, что ты свой, что ты принят.

Адвокат Р. был в студенческие годы моим воспитателем в родительском доме, или, как тогда говорили, моим гувернером. Красивый, разносторонне одаренный человек, офицер в первую мировую войну, увешанный регалиями, но так и оставшийся навсегда инвалидом, он и теперь сохранил большую адвокатскую практику. Р. был выдающимся юристом. Годы спустя, на его похоронах, меня поразила огромная толпа, провожавшая гроб на кладбище, и я выразил свое удивление одному знакомому. Тот, гофрат доктор Н., ставший впоследствии председателем уголовного суда I округа Вены, сухо ответил: «То, что ты здесь видишь, — это все неотсиженные годы… многие сотни лет».

И это была правда. Р. был воистину другом всех преследуемых законом, кем бы они ни были — промышленниками, чиновниками министерства или мясниками, — и с утра до вечера хлопотал по их делам. Даже тогда, в 1943 году, что говорит о многом. Да, этот юрист был гражданином правового государства, и вместе с ним он, по сути, потерял почву под ногами.

Впрочем, как и все мы, собиравшиеся у него по вечерам. Но он был мастером держаться на поверхности (что же касается меня, то я все больше овладевал мастерством жить в аду как дома).

Как вообще нам тогда еще удавалось вставать по утрам с постели, вставать все снова и снова?.. Как проделывали мы это, подхваченные и влекомые широким потоком бессмыслицы, хотя видели все и понимали, но тем хуже! Правда, только оно, это понимание, и дало нам в конечном счете силы все пережить, в то время как другие, гораздо лучшие, чем мы, были поглощены бездной. Война, проявившая глубокий разлад в тоталитарном государственном строе, воспринималась каждым здравомыслящим человеком с самого начала как проигранная, но это как раз и было залогом нашего возвращения из кровавой обескровленности к истинной жизни. Да, то, что происходило, все еще носило имя «войны», для всех нас привычное, хотя и ставшее ложным, — однако мы знали, что на самом деле это последний заключительный акт великой фантасмагории безумия, безумия в самом буквальном смысле этого слова. Скованные пустотой, под игом каждодневных событий и фактов, которые немыслимо пережить, а дай бог хоть как-нибудь переждать и выжить, мы словно стояли над головокружительной бездной, и не за что было ухватиться, не на что опереться. Неизбежным следствием этого явилась целая вереница эксцессов, circulus vitiosus [95] Порочный круг (лат.) которых не прерывался и в которых даже самые разумные и мужественные из нас принимали участие. Ибо и они нуждались в наркозе.

Мы «экзаменовали» тогда еще целой комиссией, причем сидели все вместе, за одним столом в виде буквы Т: командир — полковник В., возле него еще один полковник, потом два подполковника, майор и два капитана. Я, как самый молодой и младший по званию, — слева поодаль. Экзаменующиеся — перед нами, в классе. Здание это принадлежало раньше учительствующим монахам конгрегации, посвятившей себя преподаванию, — им оно принадлежит и теперь.

Недорослям предлагалось сделать своим товарищам доклад на свободную тему, всего на четверть часа, и за это короткое время вопрос в общих чертах был обычно решен. Сама по себе метода неглупая, ибо давала возможность увидеть, как человек стоит и ходит, как говорит, жестикулирует, вообще как держится и что собой представляет и, наконец, что он знает (последнее, впрочем, менее существенно). Тот же, кто был к тому способен и склонен, мог разглядеть и больше.

Особое предпочтение при выборе темы отдавалось древним германцам, хотя не известно, все ли питали к ней особое пристрастие. Один из экзаменующихся, обрисовав в общем виде свободный общинный уклад древних германцев (о примитивном коммунизме в древнегерманской деревне, где дворы и угодья что ни год переходили от одного к другому, он умолчал), вскоре перескочил на Карла Великого (которому при этом сильно не поздоровилось), и здесь уже речь пошла о крепостных крестьянах.

Полковник, сидевший на правом крыле стола и, конечно, заметивший пробел в докладе, слегка наклонился вперед и через стол поглядел на меня.

— Ты сказал, — заметил я экзаменующемуся (это был парнишка из Фленсбурга, кандидаты наши, случалось, прибывали издалека), — что древние германцы были свободными людьми. А сейчас ты говоришь о крепостных. Значит, в промежутке должны были произойти какие-то события. Ты можешь сказать, что же произошло? — (Мы, согласно инструкции, обращались к кандидатам на «ты».)

— Так точно, господин капитан, — выкрикнул он и, щелкнув каблуками, встал навытяжку. — Аббаты закрепостили крестьян, угрожая им адом.

— Где ты почерпнул эту чепуху? — спросил я.

То, что последовало за этим, напомнило мне о том времени, когда я усердно занимался изучением рептилий. Худой белобрысый парень с вытаращенными голубыми глазами застыл на месте, выпрямив грудь, как это делают некоторые виды ящериц, когда их вспугнешь. Потом он буквально заорал на меня, все еще продолжая стоять по стойке смирно:

— В ГЮ, господин капитан! — (Он имел в виду гитлерюгенд.)

— Ну, поздравляю, — сказал я. Больше я ничего не сказал.

И тут полковник начал вдруг громко смеяться, уж не знаю над кем, над мальчишкой ли, надо мной или над нами обоими. Остальные экзаменаторы тоже, понятно, рассмеялись, как обычно смеется в гимназии класс, когда рассмеется господин учитель. Военная служба вообще ведь в каком-то смысле детская взрослых. Один из офицеров кивком разрешил юному арийцу с пылающим взором вернуться на место. Пока все еще продолжали смеяться, ко мне наклонился мой сосед, капитан военно-воздушных сил (в прошлом австрийский офицер, по каковой причине он был со мною на «ты»), и сказал тихо, но внятно:

— Обращаю твое внимание на то, что ты ассистируешь здесь при погребении целой культуры.

Смех полковника показался мне слишком уж откровенным. Он от души хохотал, словно перед ним разыгрывали фарс. Простодушный человек, в сущности. Мое замечание я мог бы в случае необходимости как-то оправдать и даже привести вполне профессиональные доводы, доказывая свою правоту. Его смеху оправданий не было. Он показал свое отношение ко всему происходящему гораздо более явственно, чем я.