Хаймито Додерер - Избранное

Вообще-то доктор Кайбл, как только Хвостик вошел в гостиную, сразу понял, что за человек перед ним. Собственно, он это знал о каждом, кого видел впервые (а практических упражнений у него, право же, было предостаточно). Более того, он умел видеть то, что таилось под внешней оболочкой, даже если это внушало отвращение (что отнюдь не относилось к Хвостику), и уж никак не принадлежал к людям, которые в подобных случаях тотчас же отскакивают, как мяч от стены (они мгновенно проникаются антипатией, и вот суждение уже составлено). В таком видении у советника суда была заложена способность к справедливости, превосходившая все, что могла предложить юриспруденция. Такого рода справедливость в нашей душе как бы подменяет адвоката, приглашенного защищать обвиняемого. И доктор Кайбл нередко пользовался этой своей способностью.

— Ничего еще окончательно не решено, — отвечал Хвостик на предложенный ему вопрос. — Правда, господин доктор Эптингер, наш юрисконсульт, уже подыскал мне несколько квартир на выбор, в ближайшее время я их посмотрю.

Произнося эти слова, он вдруг ощутил какое-то странное стеснение, что-то не позволяло ему произнести имя доктора Эптингера, который в последние минуты, несомненно, здесь присутствовал, более того, целиком завладел ими: все теперь каким-то образом было — доктор Эптингер. Хвостику вовсе не требовался прямой вопрос Кайбла, он и сам нашел бы предлог упомянуть о докторе Элтингере, процитировать что-нибудь из сказанного им, вызвать его дух. Но теперь, когда это имя было названо в точном соответствии с возвратившейся угрозой, с внезапным крутым поворотом его существования, открылось полное синевы окно на свободу, в вольную жизнь без всяких запретов и трудностей. Хвостик теперь уже вполне сознательно ухватился за эту надежду. Вскоре, во всяком случае во времени вполне обозримом, он будет жить в другом доме, так вступит он в осень, а потом и в приближающуюся зиму. В этот миг на него словно пахнуло осенним благоуханием Пратера, благоуханием каштанов Главной аллеи.

— Ну, с подысканием квартиры можно еще не спешить, — сказал доктор Кайбл. — Доктора Эптингера я знаю по разным делам в суде. Превосходный юрист, у нас был молодой адвокат, который, можете себе представить, его очень боялся.

Беседа их вдруг как-то сникла, распалась. Вскоре Хвостик решил, что ему пора уходить. Доктор Кайбл, все еще стоя перед ним, сказал, что надеется как-нибудь пригласить Хвостика к себе. Время от времени он устраивает у себя холостяцкие вечера и потому будет покорнейше просить его сообщить свой новый адрес. Большая комната казалась теперь наполненной зеленым отсветом деревьев, проникающим в нее сквозь три окна.

Мы выворачиваем наизнанку — иначе ведь ничего не увидишь — двух человек, спрашивая себя, как у них все выглядит там, внутри. С Хвостиком все обстоит просто. Время от времени он посещает известное заведение на Бекерштрассе, ведет себя там прилично и скромно, спиртного в рот не берет. А вот доктор Кайбл состоит в связи с женой зубного врача доктора Бахлера. Вполне возможно, что нравственно эта женщина могла бы подняться выше в разнородных ситуациях и вырваться заодно с запахом огуречного салата из стен своей квартиры, вырваться окончательно и с радостью. Вышеприведенное особое обстоятельство, однако, подействовало на нее смягчающе, оно очеловечило ее, сделало более гуманной. Возможно, что именно в нем и был заложен корень ее отношения к Фини и Феверль. Она точно знала, что ее дитя, которое они вытащили из воды, своим появлением на свет обязано доктору Ойгену, то есть что оно было плодом любви. Другие дети, если бы они и родились у нее, были бы детьми зубного врача. А он был, что называется, хват, пожалуй, уж слишком лихой малый; он рано потерял свою жену и даже этого не заметил.

Никто ничего не замечал.

А ведь обычно все обнаруживается.

Но бывают, конечно, исключения.

Чего только не бывает. Если доктор Ойген в беседе с Хвостиком держался как совсем сторонний человек, когда было упомянуто имя брата его возлюбленной, имя адвоката Эптингера, то это отнюдь не было притворством, он знал последнего только как собрата по профессии, его личным знакомым тот не был и так же не знал своего соперника, зубного врача; более того, если расспросить всех женщин и всех мужчин, не найдется никого, кто одновременно знал бы доктора Ойгена и госпожу Бахлер. Они ведь жили в совершенно несоприкасающихся кругах. Такое положение вещей было отлично известно советнику суда, и он заботливо сохранял тайну.

Монику он видел.

Но только когда она была еще совсем маленькой.

Мать принесла к нему малютку.

К нему в дом, разумеется. Вне этого дома доктор Кайбл и госпожа Бахлер никогда не встречались.

Поэтому, наверное, и не существовало никаких сплетен, ни у кого не зарождалось даже тени подозрения. То была герметически закупоренная тайна, она ни разу не соприкоснулась с внешним миром, так и оставаясь сокрытой в старом доме на Видене. С течением времени этой «законсервированной» любви благодаря сиропу все совершенствовавшейся секретности, в котором она плавала, парила даже, ничего не задевая, ни до чего не дотрагиваясь, ни к чему не прислоняясь, сообщился какой-то нечеловеческий, мумифицированный характер. Супруга зубного врача год за годом приходила все в ту же комнату (может быть, для нее была в этом особая прелесть), приходила, вырвавшись из запаха огуречного салата, и здесь ее сразу окружал прохладный запах драгоценного дерева, исходивший от старинной мебели. Эти сферы никогда не смешивались. Каждая существовала сама по себе в целости и сохранности. Все совершенное бесчеловечно и смерти подобно, это чувствуется и здесь, подтверждается примером. И то сказать: нерв всей этой истории постепенно отмирал, и возлюбленная превратилась в дочь. В то время когда Моника упала в воду, все было уже так или по крайней мере на пути к тому. Любое дело, любой человек, чтобы по-настоящему жить, должны так или иначе соприкасаться с людьми и быть у них на языке.

Остается еще вопрос, как столкнулись эти двое из совершенно различных миров. Что ж, режиссуре жизни это совсем нетрудно устроить, куда легче, чем нам здесь. В мгновение ока поставлены кулисы (опозданий не бывает), все кружится, все в движении; и покуда у нас на душе еще смутно, далеко отстоящие друг от друга обстоятельства уже тесно сомкнулись и все они, так и хочется сказать, оказались самым пошлейшим образом, густо пропитаны фактами. В родительском доме госпожи Бахлер (Риты Бахлер, урожденной Эптингер) была когда-то горничная, позднее, правда, вовлеченная в краткий уголовный процесс — разумеется, своим возлюбленным. О прошлом этой девицы Рита в качестве второстепенной свидетельницы должна была рассказать на суде присяжных. Председателем суда был доктор Ойген. Она сразу его узнала, хоть он и был известен ей только по виду. Случилось это в первые месяцы ее брака с разбитным доктором Бахлером (они уже тогда жили в угловом доме на длинной улице, вблизи Дунайского канала). Из-за своего брака Рита попала в положение столь странное, что она поначалу, можно сказать, обмерла от удивления. Оборудовав с помощью ее солидного приданого свой зубоврачебный кабинет, доктор Бахлер вообще перестал обращать на нее внимание. Друг другу они не причиняли никакого зла, просто с самого начала все у них шло вкривь и вкось, в общем, сплошная бестолковщина. Такие браки случаются. И никто тут не виноват, ни жена, ни муж.