Владимир Колковский - В движении вечном

«Смысл?… почему и зачем? — в изумлении искреннем порой и впрямь вопрошал Игнат себя внутренне. — И зачем, ну к чему эти нервы, ты ведь по любому на все сто пудов выиграешь!» И он действительно неизменно выигрывал, выигрывал неизменно с запасом громадным, но, тем не менее, каждый раз все повторялось по-прежнему. Он мог говорить себе, убеждать себя, сколь угодно приказывать себе внутренне, но, тем не менее, каждый раз все повторялось по-прежнему. То же самое повторялось и впоследствии, повторялось множество раз в жизни, когда он попадал в ситуацию, пускай и действительно в сто крат важнее, но когда уже настолько достало, измучило, что наиболее всего сейчас желал бы просто «не волноваться», отмахнуться рукой, послать к чертям, плюнуть на любые исходы, просто спокойно уснуть до утра… Если бы! — если бы это от него хоть как-то зависело.

Кто управляет нами в таких ситуациях?

Наука скажет «подсознание» или отыщет еще какое-нибудь подходящее слово, но это всего только хитрый ответ для отвода в тупик любопытства нашего и не более. Ведь тогда:

— А что такое «подсознание?» — например, спросим мы.

Ответ, возможно, получим весьма пространный и наукообразный, но по сути своей лишь следующий:

— Это то, что управляет нашими чувствами.

Или масло есть то, что масляное. А иначе и нельзя, потому что наука по самой сути своей вновь попытается свести дело лишь к молекулам-атомам, лишь к законам физическим этого Мира привычного. И здесь снова тупик, поскольку мы здесь снова касаемся сутей, уходящих за грани сугубо материальные, уходящих легчайшими нитями за невидимый барьер «квантовый». Мы касаемся здесь сутей Мира иного, Мира призрачного и… тоже реального, родного.

И родного хотя бы потому, что частичками неотрывными и посланцами которого в Мире привычном являемся мы.

Окончательное решение было принято за несколько дней до начала сессии. Лекционные курсы теперь были начитаны полностью, что-то новое исключалось принципиально, а, следовательно, и была полная ясность в основе. И вот как раз основа эта виделась твердой почти безукоризненно, ведь Игнат по-прежнему строго, последовательно держался принятого ранее решения. Начатая с первых дней второго семестра отчаянная схватка с самим собой за желаемый возвышенный статус в этой новой жизненной реальности овладела постепенно полностью, более того, она интриговала, захватывала, она придавала его нынешнему существованию какой-то особый боевой и даже немножко отчаянный смысл.

После того, как выяснилось, что первым экзаменом в объявленном расписании значится «сам» Гуров, Игнат начал готовить с особенной тщательностью именно этот экзамен. Готовить с упором особенным тот час после того, как увидел расписание на факультетской Доске объявлений, готовить почему-то именно в свете задуманной им той самой рискованной психологической заготовки. Да, да, он готовил почему-то именно так, хоть и окончательное решение тогда еще и не было принято. Тем не менее, весь последний месяц перед сессией он прорабатывал гуровскую «молекулярку» с особенной тщательностью, прорабатывал, разбирая досконально новое и возвращаясь постоянно к старому, прокручивая в памяти вновь и вновь, добиваясь полного автоматизма в предполагаемом вскоре на экзамене реальном воспроизведении.

Как это должно было произойти в его представлениях?

Вот-вот, наконец, и тот день долгожданный тревожно, вот-вот он, волнуясь, подходит к столу. Открывает небрежно случайный билет — общий взгляд на вопросы, и тот час самое главное по пунктам, как по полочкам отправным, путеводным должно мгновенно и явственно предстать в его с утра свежем мозгу. «А далее всего лишь слова, беллетристика! — уверял себя Игнат как в чем-то, что само собой разумеется. — С чем-чем, а уж с этим я как-нибудь справлюсь. Язык всегда был неплохо подвешен, в разбавку словес пояснительных я даже и Гурычу без всяких проблем накручу. И так вот от полочки до полочки как по ступенькам лестничным первый вопрос оттарабаню на дых и на второй захожу на мази, на едином дыхании…»

Вот так это виделось в его ежедневных воображаемых представлениях, виделось просто, естественно, виделось неизменно как нечто такое, что иначе и быть не может. Все ли вопросы виделись сейчас до простоты полной ясными? Нет, конечно же, были, были в общей массе и вопросы не то чтобы неясные в принципе, а мутноватые, скользкие, неприятные, что ли. Но таковых в общей массе было совсем немного, хотелось верить в удачу, и потому далее он так рассуждал: «Ну и сколько их всего мутных, раз-два и обчелся, по пальцам руки перечислить можно запросто. Мало, маловероятно уж очень именно такой вопрос вытянуть. А коли, все ж, пресловутый закон тот самый очередную подлянку выкинет… Ну и ладно, была не была, что ж, и тогда по сражаемся!» А довершал его ежедневные представления неизменно гладкие решающий железный аргумент: на трояк-то я точно отвечу, прибавляем сюда «неписаное правило» и… нормалюк по любому.

Практическое же осуществление задуманной идеи требовало в глазах его некоторых специфических особенностей. Во-первых, заходить необходимо было обязательно в первой пятерке, тянуть билет обязательно первым, иначе как-то уж очень несолидно, несоответственно масштабу предстоящего «вызова» это могло показаться со стороны. Нет, нет, все-таки, дело было задумано совершенно нетривиальное, это был действительно даже вызов в каком-то смысле, и заявить его надо именно сходу, прямо в лоб. Во-вторых (и эта деталь нынче виделась не менее существенной) надо было привести в порядок свой внешний вид. Здесь имелась в виду, прежде всего прическа, хотя с точки зрения самого Игната как раз прическа у него была самая подходящая.

Это был 1977-год, это было время начала заката одной из самых приметных исторических эпох в мировой молодежной культуре, эпохи подлинно бунтарской, однако во взгляде широком для мировой цивилизации эпохи откатной. Ведь что есть мировая цивилизация во взгляде широком? — это есть некий единый социальный общечеловеческий дух, направляющая действенная сила извне над слепыми материальными законами, сила, стремящаяся эти законы обуздать, повернуть осознанно в необходимое «цивилизованное» русло. Как следствие твердый неуклонный уход от первобытной дикости, грязи, неряшливости, а вот тут-то как раз и наметился некий своеобразный откат.

Грянула так называемая эпоха «хиппи» в мировой молодежной культуре, эпоха волосатиков и молодых бунтарей-оборванцев, «уже одним внешним видов своим бросивших презрительный неряшливый вызов респектабельному сытому буржуазному обществу». Так, именно так писалось о явлении этом в тогдашней советской прессе, но в чем, чем же конкретно еще состоял этот вызов, помимо презрения, длинных волос и неряшливости? Откуда это было знать здесь в стране советской? В мире ином, «на другой планете, за железным непроницаемым занавесом?» Впрочем, вызов этот вне самого понятного факта наличия своей чисто внешней неряшливой атрибутикой наверняка не очень-то нравился и здешнему народу постарше — и в любой стране во все времена соответственно народу властвующему — возможно, поэтому говорилось и писалось в Союзе о глубинной сути движения этого крайне мало. Мол, протестует молодежь столь вызывающе против самого общества капитала, но это и естественно, это и надо, и как же не протестовать, коли общество это в тупике всестороннем, в тупике «загнивающем» безнадежно и прочно… В общем, чисто интеллектуальная идейная подоплека (если она и была) так и осталось невостребованной, а до Союза докатилась лишь чисто внешняя атрибутика в виде длинных волос у парней, распущенной джинсовой бахромы, да некоторых уже собственных родных импровизаций в виде подвешенных живых кур на ручных металлических цепях и т. п.