Владимир Колковский - В движении вечном

Хорошо, а следы-последствия в таком случае где?

Ведь если и изобрели ее когда-либо машину времени реальную, то и нынче по прошлому запросто шастают, но… как же тогда без последствий?

Заметьте! — заметьте, ведь даже во всех бесчисленных фанта-стических книжных и киносюжетах не обходится без этого, самого главного. Ну не выходит, не получается по любому сюжету никак во временных путешествиях разных, чтобы не наследить, не засветиться, не вытворить… Не получается никак одним словом, чтобы «ружьишко то самое не сломать», пускай хоть случайно, пускай хоть по собственной глупости.

Вот-вот, пускай хоть случайно. Или по глупости.

К словам ключевым мы, наконец-то, пришли. Ведь по случайной по глупости такого в мировой истории натворить можно, что даже и Высшим силам впору будет за голову схватиться — и как расхлебаешь… Вот, вот где собака зарыта, и здесь надо корень искать.

Просто не нужна, не нужна она в ходе Задумки-развития эта так называемая реальная уэллсовская машина времени… Слишком уж опасная игрушка выходит, и хотя бы с точки зрения именно этих якобы случайных, а также всех прочих человеческих глупостей.

Но нужна, нужна очень машина иная. И изобретать ее вовсе не нужно. Она у нас и так есть изначально.

У нас есть годы и мысли. Годы учат умению, и, путешествуя мысленно по изгибам истории, по изгибам известных нам судеб — мы сможем выявить Высшие цели.

Разумеется, «уши» в извечных, повторяющихся неоднократно рефреном в Святом Писании словах этих — вовсе не те обычные телесные уши, которые зарождаются у нас еще в утробе матери. Вовсе не те обычные телесные «земные» уши, которые, как правило, слышат и слушают очень даже прекрасно.

Это уши иные, духовные.

Они пробиваются на свет гораздо позднее рождения нашего, и далеко не у каждого. Миллионы людей на нашей планете и даже целые государства готовы и сегодня похвастаться этим.

Так, к примеру, Игнат Горанский появился на свет в государстве строго материалистического мировоззрения. Появился на свет в том государстве, в котором наличие каких-либо законов нематериального мира отрицалось вовсе. С первых мгновений существования крохотное изначально «горчичное» семя его духовности выпало на самую неблагоприятную почву, и оставалось в неизменности полной еще очень многие годы. Сделав свой окончательный «детский» выбор, он решительно встал на материалистическую точку зрения, встал решительно и вроде бы навсегда однозначно, но возвращаясь, тем не менее, к извечным вопросам снова и снова… Возвращаясь невольно и вновь, подталкиваемый противоречием самого существования этого Мира своим же собственным физическим законам, и… И упираясь при этом всякий раз неизменно в неприступную стену принципиальной недоказуемости.

И лишь спустя многие годы, словно и впрямь из библейского зернышка горчичного, пробудилось нечаянно нечто иное. Нарастало росточком несмелым в натужку медлительно, но превращаясь с годами в могучее древо.

… Это был обычный летний отпуск, уже не первый для инженера Игната Горанского за время его работы на достославном НПО «Интегратор». Последние годы он неизменно проводил свой отпуск вместе с семьей в глухой полесской деревушке на самой границе с Украиной. Там у жены жила бабушка, невысокая и еще не седая, энергичная моложавая старушка. Она всегда встречала радушно, там был крохотный бревенчатый домик, был просторный фруктовый сад с привычными яблонями, грушами, вишнями и со столь экзотическими для Игната южными абрикосовыми деревьями. И там была красивая речка Горынь, так напоминавшая родной ему вольный, благодатно божественный Неман.

Долгожданный отпуск, жаркое солнечное лето, деревенский уютный домик… роскошный фруктовый сад и ягодный рай, широкая чистая рыбная речка… Об этом как часто мы только мечтаем, но… но только, если лето жаркое и солнечное, что вовсе не обязательно даже на самом юге Белоруссии.

Как раз то лето выдалось безнадежно дождливым, закутанным зябко в тяжелую небесную сырость, и разноцветный сияющий мир предстал сейчас же тоскливо унылым, заколоченным наглухо в деревянные мокрые стены их крохотного старенького домика. С самого утра, нагромоздив огромные жесткие резиновые боты, облачившись с головой в непромокаемую прозрачную целлофановую накидку, Игнат бродил подолгу по извилистым проселочным лужам, сочно чвякая литыми тяжкими подошвами по раскисшим луговым тропинкам… Вздыхая поминутно тоскливо, и уже без надежд всяких взирая в набухшие донельзя моросью, мутно-серые дали: «Вот и отпуск тебе называется, кушай… Дождались, называется, и Вьюнок с Малинковой мурыжили…»

По утвержденному ранее предварительному графику отпуск у инженера Горанского был в начале июля, но начальник цеха Вьюнок все не подписывал. Стоило только заговорить, как он тот час вызывал Наталью Сергеевну с ее огромной всезнающей тетрадью, и начиналось по новой все та же тошниловка:

— Так, что у нас там по пунктикам? Протокол на доработку обоймы утвердил у главного технолога?.. Не вижу!.. А по корпусам часовым решение готово?.. Та-ак, н-нет… нет и решения… А конструкторам служебную записку направил, у тебя вон назавтра сроки… Ой! — вдруг восклицал каким-то странным фальцетом Вьюнок, картинно хватаясь за голову. — Какой отпуск, тут, братец, и до зимы не расхлебаешься.

— Пока не закроешь все пунктики, и не мечтай даже об отпуске, — добавляла сразу вслед Малинкова. — У нас на сей счет строго.

Вот и пришлось хочешь, не хочешь, а поднапрячься конкретно, коль на кону встали строго солнце, воздух, река и свобода… Поднапрячься всецело по известному методу Валеры Ушкова, утюжа без устали кожаными сменными тапочками заводские этажи и коридоры… И вот, дождались, называется! — покупались-поплавали, позагорали на пламенном солнышке.

Делать в этой глухой деревеньке на сотню дворов, по сути, было нечего. Даже телевизор, черно-белый, диковинного вида уже многие годы старомодным испорченным ящиком пылился на тонконогом шатком столике. Из развлечений оставалось, пожалуй, лишь одно чтение, и вот однажды… Однажды, рассеянно проглядывая в очередной раз всю имевшуюся в домике в скудном наличии художественную литературу, Игнат нечаянно обнаружил маленькую тонкую книжечку в дешевенькой синей бумажной обложке.

Наверное, не просто поверить сейчас, но это правда. Игнат и действительно впервые открыл Библию — а это был Новый Завет в отдельной книжечке — только на двадцать восьмом году своей жизни. Но иначе и быть не могло. Отец его, убежденный материалист, секретарь партийной ячейки на службе, он даже строго-настрого запретил крестить сына. И в домашней библиотеке он, разумеется, не мог допустить и следа подобной «литературы». Страна, в которой появился на свет Игнат, проповедовала воинствующий материализм, обещая вскоре без богов всяких построить на своих необъятных просторах именно то, о чем эти самые боги еще только мечтали.