Владимир Колковский - В движении вечном

Многое, многое в современной жизни казалось старому профессору совершенно непонятным и даже нелепым:

«На днях захожу я в галерею картинную, — рассказывал он с неподдельным недоумением, разводя вширь руки, — выставка там персональная, художник известный свои новые творения демонстрирует… Та-ак, наблюдаем… Первый сделал кружок я по залу, прохожу по-второму… И-и… как тут сказать… я ведь как, как понимаю? — вот, ты видишь, к примеру, картину… Тоже, кажись, те же краски и холст, а ты и видишь, и дышишь, и чувствуешь… Там, может быть где-то там, на возвышенных фибрах… А тут! — вот смотрю и смотрю я на произведение это… Его ведь хоть так поверни, а хоть этак, хоть ты низом поставь, а хоть боком… Думается только! — и он улыбался хитроватой улыбкой бывалого деревенского мужичка, — вот купит человек, положим, произведение такое, принесет домой. Ну, хорошо, когда вспомнит, как оно прежде висело, а… а коли позабудет дорогой?… вешать на стену-то как?… где у нее верх, а где низ?… где бок левый, а где правый?

Эх, была, не была, думаю. Поинтересуюсь у автора. Подхожу.

Выслушал он меня, отвечает с улыбочкой:

— Это ведь тоже, в своем роде, процесс творческий. Игра и трепет, фантазия мысли, и я здесь не вправе…

— А название хоть есть у нее?.. Кстати, здесь я не вижу.

Отвечает — тут старичок делал выразительную паузу — и говорил, улыбаясь, словно одним названием окончательно резюмируя вышесказанное:

— Утренняя дымка!»

На сухом, стянутом желтоватой кожей, морщинистом личике проступал энергичный румянец, глаза блестели, в голосе появлялись совершенно иные тембровые интонации. Слова приобретали ярко выраженный комический оттенок, и тогда старичок своим карикатурно-недоумевающим видом так напоминал непревзойденного в советские времена гениального театрального артиста-сатирика. Его манера и тон забавляли — забавляли и смешили одновременно, но… но, если уж совсем искренне, то Игнат был в чем-то даже согласен со старым профессором.

Тогда — тогда уже так отчетливо виделись ему ярчайшие проявления целой пластины повседневного бытия людского под гениальным бальзаковским названием «Человеческая комедия». Вот возьми ты, к примеру, тот самый «ля гранде» штампованный черный квадрат — да кинь, но без штампа у пыльной дороги… И выходит по жизни конкретно, что была бы вся грудь в орденах — вот тогда и квадраты «ля гранде!» — тебе мигом докажут, и аргументы из старенькой сказочки всегда под рукой… Мол, сам дурак, деревенщина, коль не видишь, не рубишь, да «подоплеки» не ведаешь… Так-то оно так, положим, да только без больших орденов на грудях ты с теми квадратами, попробуй-ка, сунься.

Юные годы старого профессора пришлись на самые штормовые страницы истории тогда столь же юной советской страны. Первая мировая война, переломный октябрь 17-го, гражданская война, опустошительные, перемалывающие саму суть человеческую экономические эксперименты… Коротенькая передышка, и снова долгие годы самой страшной войны.

Он был сын простого деревенского крестьянина, он родился в простой бревенчатой хате, он сполна пережил все невзгоды, он с первых юных лет своих познал истинную цену черствой краюшке черного трудового хлеба. И то, что окружало теперь — ему, профессору, как и тем двум полуграмотным старикам из игнатова недалекого детства казалось почти «изобилием» — изобилием со своими, совершенно отличными от прежних суровых времен лихолетья, законами и приоритетами.

— Захожу я на днях вечерком к приятелю, — говорил, между тем он далее. — Ученик мой бывший, из самых… меня превзошел, академик с недавних пор… Ну, значит, сели за стол, как водится… Стенка в зале у него, смотрю, вся из себя ломится, хрусталем чешским в зеркалах отсвечивает, а на столе… На столе так рюмашки самые простенькие, из нашей Березовки.

«А красоту свою свою что ж не выставишь?» — смеюсь, спрашиваю.

Отвечает:

«Да тут только чуть царапни чего, и сразу инфаркты-инсульты у женки!»

Старичок-профессор улыбался пошире, переводил слегка дух. И, словно в ту же тему, продолжал свой рассказ далее:

— Печатка, смотрю, у него как баржа золотая глядит, часы на руке колесом золоченым сияют и даже очки на носу в золотой дорогущей оправе… А вот мои! — мои, например, часики… Вот они, смотрите, «Победа», наши московские — и чем они хуже?.. Ведь я их битых лет семнадцать ношу… Считай, не снимая, ношу, и без ремонта единого тикают… А очки! — вот они… вот, посмотрите.

Он снимал с носа свои огромные роговые очки; любовно разглядывая их как нечто навеки родное, бережно вертел в руках:

— Ну пластмасса, не золото… ну не блестят, ну рублем не отсвечивают… Зато как легко и удобно!… и разве я хуже в них вижу? — так искренне недоумевал он.

«Квартиры-машины-дачи», этих столпов краеугольных, «кон-кретных» в эпоху развитого социализма старичок-профессор в своих веселых отступлениях почему-то никогда не касался. А вот об «утренней дымке», хрустале и очках в золотой оправе упоминал всякий раз непременно.

Говорил он иногда и о джинсах:

— Я вот в брючках единственных, считай, всю свою молодость отбегал. Помню, простые были штанишки, черные, в полосочку. И ничего! — не пасовал, не дрейфил, гордился даже… что в полосочку… И девчата любили.

А тут вчера вечером у внучки моей младшенькой снова трагедия.

Плачется мне:

— Я, деда, в институте как нищая хожу.

И что это?

Что за дела такие, думаю? И что это за наряды такие у подружек ее, что она среди них — и как нищая? Что за бархат, шелка, крепдешины?

Давай спрашивать.

Выясняется… джинсы!

И старичок снова с недоумевающей полудетской улыбкой разводил широко руки, словно иных комментариев больше не требовалось.

— Говорят… ведь, говорят, ими вперед как надеть, надо полы в доме с мылом выскоблить! — добавлял он уже почти с изумлением.

И это была вовсе не шутка.

Игнат также слыхал и не раз, что дорогущими безумно, новенькими джинсами для придания им модного эффекта оттеночной белизны тогда сначала натирали в доме полы.

Глядя на веселого старичка, слушая его рассказы искренние, всегда было так легко с ним согласиться, но… ладно! — ладно уж там хрусталь, очки, золото — это все были заморочки для народа постарше, а вот модные джинсы…

Да, да, те самые.

Те самые, что maid in USA… Для Игната это было тогда очень серь-езно.

А если совсем прямо, то ни о чем не мечтал он так в свои юные годы, как о фирменных «штатовских» джинсах. Ведь стоишь ты, к примеру, на танцах вечерних в общаге родной, и девчонка напротив, стройняшка симпотная, милая… Только фигурка ее точеная джинсами фирменными за двести рублей колоссальных упруго обжата, а ты в брючках обычных за восемь, из магазина… Тех самых, в полосочку, «нашенских».