Анна Ремез - Пятнадцать

— Ну, в музей-то тсего не пошли? — закричал дядя Гена. — Коська, тсьто ты сюда Полю притащил? Сходили бы на Иркул уж тогда. Вот непутевая голова!

Маленький город У.

Нужно было ехать на кладбище, искать могилу бабушкиной мамы. Полина предпочла бы остаться, но бабушку обижать не хотелось.

— Ну ладно, приятно было познакомиться, — сказала она и помахала троице рукой.

— Увидимся, — сказал Вован.

— Коська, домой сегодня придешь?

— Не знаю.

— Совсем отбился от дома. Давай-ка, не балуй, приходи.

Когда они отъехали, Полина вспомнила про тетрис. Ну, ничего, еще будет возможность передать.

— Ну тсьто ты будешь делать, болтается так целыми днями с этим Вовотськой, — заворчал дядя Гена.

— И что? — спросила бабушка.

— Тсюрка он. Отец, правда, русский, а мать — балайка.

Бабушка обернулась и подмигнула Полине. «Чурками» и «балайками» дядя Гена называл казахов. У дяди Гены развал Союза был больной темой, он до сих пор не привык к мысли, что страну отдали казахам. При советской власти семья жила неплохо, потому что тетя Зина была «из магазина», то есть работала начальником сети универсамов. Теперь они существовали на свои тощие пенсии, да заработки Бори. Коля в последнее время не работал — стройки заглохли, в другое место надолго устроиться не мог, потому что пил, уволили уже с трех работ. Дядя Гена, всю жизнь крутивший баранку, подрабатывал, но достаток у семьи был уж совсем не тот, что раньше. Они стали нацменьшинством в городе, где прошла вся их жизнь, коммунистическое «русский с казахом — братья навек», больше не работало (собственно, оно не работало никогда), чтобы наняться куда-то, нужно было знать казахский язык. Так что семья Ирецких жила старыми связями, стараясь с казахами без особой нужды не общаться. Полине до настоящего момента никакого дела до всего этого не было, но теперь ее ни с того ни с сего покоробило слово «чурка». Должно быть, из-за красивого разреза глаз Вована.

— Бабуль, а тот, у кого мать — казашка, а отец русский — он тут казахом считается? — спросила Полина.

— Ну, кто как смотрит, — ответил за бабушку дядя Гена, — родня Вовкиной матери, когда она замуж вышла, от неё отвернулась. Они думают, он русский, Вовка. И даже ни разу бабка с дедом его не видели. Вроде и нет у них дочки, внука. Вот такие у них нравы.

— Да ну, Ген, что ты всех под одну гребёнку? А ей-то тяжело, небось. Без поддержки, без помощи. Я б на её месте в Россию бы уехала.

— А тьсто ей там делать? Дворы мести? Вован вот халтурит, хоть как-то их кормит, а Лёшка, муж ейный, работал со мной — пьянь, гиблый человек.

Непонятно почему Полина слушала этот разговор очень внимательно. Информация о семейной распре добавила шарма и без того симпатичному Вовану…

За старым кладбищем, очевидно, никто не присматривал. Могилы сгрудились так тесно друг к другу, что между ними иногда было не протиснуться даже худенькой Полине. Повсюду торчала сухая трава. Бабушка, увидев частокол косых крестов, сникла. Она не была здесь пятьдесят лет, но все равно надеялась, что найдет мамину могилу. Теперь всем, в том числе и бабушке, стало ясно, что это нереально. Они бродили втроем по кладбищу, разглядывая полустертые имена на табличках. В некоторых местах за ржавой оградкой было по три-четыре креста. Солнце шпарило, въедалось в кожу. Очень хотелось пить. Бабушка тихонько что-то бормотала под нос. Через полчаса блужданий дядя Гена подошел к ней, обнял за плечи и ласково, как ребенку, сказал:

— Ну, хорошая моя, будет. Поехали.

И бабушка, несгибаемая, сильная бабушка, которая всегда-всегда добивалась, чего хотела, вдруг положила ему голову на плечо и зарыдала в голос, от чего её огромная спина заходила, как колокол. Она всхлипывала и повторяла: «Мамочка моя, мамочка, чего же ты меня не пускаешь к себе?», а Полина стояла, не веря своим глазам, и не знала, что делать. Она чувствовала, что не нужно к бабушке подходить, потому что она, Полина утешить её не может, ведь она из совсем другой жизни, и как ни старайся, никаких чувств по отношению к давно умершей прабабке внутри себя не найдёт. Но как же больно было видеть большую трясущуюся спину, и то, как осторожно дядя Гена гладил бабушкино плечо…

Утро начиналось за столом, накрытым клеенкой, по которой бежали куда-то на лыжах Деды Морозы. Тетя Зина ставила на полотенце кастрюлю ненавистных кислых щей, в них плавали огромные куски картошки, похожие на голые колени, торчавшие из воды. Хлеб, который тетя пекла сама, был рыхлый и ноздреватый. Она приносила буханку к завтраку, и съедать ее нужно было сразу, потом хлеб превращался в клейкую развалину, а к следующему утру высыхал: мука была низкого качества. Щи Полина один раз кое-как проглотила, но при втором явлении кастрюли народу бабушка решительно надела фартук, и Полинины мучения прекратились благодаря тарелке ленивых вареников.

Единственное, что приводило Полину в восторг, так это сметана, густая и плотная, в ней стояли ложки, вилки и даже ножик с тяжелой красной рукояткой, на которой было написано «қолтырауын». Когда Полина спросила, что это значит, все очень удивились. Раньше никому и в голову не приходило этим поинтересоваться. Костя сказал, что узнает у Вована. Полине очень интересно было поучить новые сведения о Воване, но спросить она боялась, потому что обязательно покраснела бы. Костя после завтрака убегал из дома, приходил под вечер, чумазый и веселый. Иногда особенно веселый — смеялся абсолютно без повода. Один раз передал ей привет. Увы, от Коляна.

Три дня Полину возили на смотрины к престарелым родственницам — показать, кто будет носить по свету частичку их крови, когда они сами отправятся на тесное кладбище города У. Полина ныла, что хочет остаться дома, бабушка сердилась и говорила: «Дома можно насидишься в Питере!». Полина злилась, больше всего на свете ей хотелось, чтобы все ушли и оставили её в любимом кресле с «Консуэло» Жорж Санд, найденной а шкафу.

Жара стояла такая, что невыносимо было гладить Шарика, в его шерсти копилось солнце, оно обволакивало руки, так же, как духота — голову. Воду копили в баке, во дворе, её надо было экономить, но Полина по несколько раз на дню выливала на себя пару ковшей, не обращая внимания на неодобрительные взгляды тети Зины. В гостях у старушек терпеливо выслушивала все замечания в свой адрес — «в кого же ты так вымахала», «красавица-девица, вся в бабку», «кушаешь, чай, плохо, одни мослы торчат» — разглядывая вышитые половики, накрытые кружевами подушки, закопченные иконы, чьи-то лица на старых фотографиях, послушно пила чай с пирогами, и думала о том, какие страсти, небось, кипят сейчас у Наташки. Единственной отдушиной было купание. Почти каждый вечер дядя Гена командовал «на борт!», тетя Зина, бабушка и Полина залезали в машину и ехали на Иркул. Дно там было такое вязкое, что на берег Полина всякий раз выходила в гольфах из ила. Зато как приятно было, лежа на спине, глядеть из воды в темнеющее небо, и слушать плеск, плеск, плеск…