Елена Крюкова - Тибетское Евангелие

Ах да: он наклонился, у валуна брошенный бубен увидал. Должно, шаманский.

Береста и кожа бубна от дождей и ветров повыцвели.

Это подарок, еще один.

Ну, медведь, берегись!

Исса хвать бубен — и вскочил. Звери глядели. Медведь повел тяжелой башкой, жадными глазами водил за вспыхнувшим, зазвеневшим в воздернутом кулаке Иссы странным кожаным, деревянным кругом.

Исса ударил кулаком в бубен. Подпрыгнул. Еще ударил. Еще подпрыгнул.

— Эх! Пляши, мишка! Жаль, нет у меня коврижки! Так бы тебя угостил — а ты б человеку злому все-все простил!

И стали плясать они оба на снегу — медведь и Исса, и Исса бил в старый шаманский бубен все чаще, все крепче, вызывая громкий, то ледяной, то огненный звон, и звенели колокольцы, и гремели колокола, и гудела земля под ногами. Медведь тяжело переваливался с ноги на ногу, все его грузное, черное тело ходуном ходило под густой шерстью, бубен бил чаще, настойчивей, злее, и быстрее двигались ноги медведя, и махал он лапами, пытаясь поймать улетающий звон — не тут-то было! Звенела тайга! Звенел мир! Звенели сугробы, сотрясались в бешеном звоне длинноиглые кедры и черные пихты, похожие на черные длинные копья! Пляши, медведь! Пляши со мной! Никто ведь и никогда так больше не спляшет! Люди пляшут друг с другом — а думают, как лучше, изощренней и больнее друг друга убить. Танец — не для убийства. Танец наш — для всех зверей: они так стосковались по забытой, замученной музыке мира! Да, весь мир — музыка, и мы — ноты в нем! Да, танец весь мир, и мы — танцоры!

Лапы медведя утаптывали снег. Блестели на солнце валуны. Вода светилась изнутри, и звери видели ходящих внутри опасной воды великих рыб. Бубен бил все оглушительней, все яростней. Эх! Да! Горе не беда! Пляши, медведь, а давай реветь! Ревом мир сотрясем! Ревом все из себя повытрясем! Боль… гарь… пыль… сожженые леса… выстрелы… пули… ловчие ямы… капканы… ложь и обман… ложь!.. и обман…

Бубен вывалился из руки Иссы и отлетел далеко. Тощая, голодная лиса подошла, наклонив остроносую хитрую голову, и со всех сторон обнюхала бубен. Глаза ее тоскливо сказали: «Не съешь твою деревяшку с колокольцами, глупый человек».

И тогда Исса раскинул руки и взвопил:

— Звери! Эй! Вы! Все! Вы… Ешьте меня! Съешьте — меня!

Глаза зверей слились в один настороженный, изумленный взгляд.

Его — съесть? Его? Певца? Плясуна?

Медведь хрипло, тяжко дышал, еще не отойдя от бешеной пляски.

— Ну да! Меня! — Исса захохотал хрипло, дико, полоумно. — Я же — еда! Я — еда! И вы хорошо пообедаете! На много дней вперед! Впрок! И запасов хватит! Растащите меня по кусочкам… по косточкам! Ну?! Что?! Давайте! Налетайте!

Звери всё поняли, что он выкрикнул.

Не двинулись с места.

Исса упал на колени. Потом лег животом на снег. Потом перевернулся на спину. Разметаны по камням руки. Живая добыча. Лежит. Прельщает. Сама идет в руки.

Исса крикнул в молчание неба:

— Накормите своих детей!

Слушал ветер. И звери слушали. Никто из зверей не дрогнул ни лапой, ни кончиком уса.

И вдруг топот. Грохот! Ругань! Люди.

— Бегите, — беззвучно вылепили прощальное слово губы Иссы, — это люди… лю…

Звери ринулись в кедрач. Ветки ломали. Бежали усердно. Продирались к жизни, ускользая от смерти.

В минуту берег опустел. К лежащему на камнях Иссе подбежали мужики.

Трое? Четверо? Да, четверо вроде.

Трое вроде взрослых, рослых, а один под ногами у них катается, будто на колесиках, малютка, видом мальчонка.

И узнал он склоненное над ним, искривленное долгой яростью лицо. Узнал длинный, долгий, наискось через лоб и щеки к подбородку, узкий красный шрам.

— Медведь, — выдохнул Исса.

— Черт проклятый! Ты лишил меня последнего! Послед— него-о-о-о-о! — провыл Медведь. — Жену у меня увел! Люську! Соблазнил… аоу-у-у-у! Бросила меня! В глаза мне плюнула! И что я теперь! Кто я — теперь?! Выследил я тебя, дрянь такую! Нашел! Ребята! Бей его!

Исса даже не успел встать и принять оборонительную позу, чтобы встретить побои как должно. «Драки не получится. Изобьют как хотят… убьют».

— Ты! Медведь… ты… только это, слышишь, это не по правилам… четверо на одного… И, это, ты давай… без ножей… Только без ножей, понял?..

Три мужика, спутники Медведя, наверное, рыночные нищие, подрядил он их, подкупил, понятное дело, улестил, одарил, в грузовике попутном их сюда, может, тот же самый курносый шофер и подбросил, что и его, Иссу, примчал, а может, и безногий Афганец-оружейник, человечий обрубок, мотался, болтался на своей доске с колесиками среди них, — уже навалились, уже мутузили и валяли, катали его по снегу, и против четырех он, один, слабак был, хоть и драться умел, хоть и мог помахать кулаками, когда надо это было, — а малявка Афганец, оскалившись, уже выдернул из-за пазухи длинный, ох, должно быть, самый свой обалденный нож!

Кривая молния, усмешка стальная! Насмешка над жизнью! Нож — зарок, данный жизни: если не убью тебя — ты убьешь меня. И весь сказ.

— Афганец! Мы же с тобой!.. там… в горах… хоть бы в память… ребят…

Обрубок захрипел, нож мелькал неуследимо в его черном кулаке:

— К черту горы! Ту войну! Я не забыл! И ты не забыл! А все забыли! Какая память?! Кости в земле сгнили! Вот тебе и память вся!

Иссу били смертным боем. Все лицо расквасили уже. Заплыли глаза. Ребра трещали. Он не кричал. Что толку кричать? Боль — мгновенна. Ножевая сталь — вечна.

— Медведь… ты… прости… скажи Эрдени… ты!..

— Стойте!

Афганец махнул узким омулевым ножом перед рылами дубасящих Иссу мужиков. Они отвалились, как пиявки, что крови насосались. Сверху вниз глядели на калеку. У Афганца горели глаза красным, подземным светом: он снова дрался, воевал. Вытер нос и рот кровавой ладонью. Захохотал, и хохот унес ветер. Он хотел бить и убить.

Исса нашел силы встать с камней. На камнях темно, гранатовым диким соком, блестели разводы крови. Его крови.

Еще живая кровь. Еще живой.

Разлепил разбитые губы. Выплюнул на снег зубы.

— Еще… живой…

Нагой нож молчал, и мужики молчали.

— Скажи Эрдени: я с ней… буду танго танцевать… там!.. когда она ко мне придет…

— Что мелешь?! — Медведь утер ладонью рот. — Гундосишь что?! Спал ведь с ней?! Да?! Куда она к тебе придет?! Говори, лысый придурок!

Исса обернулся к Байкалу и показал на синий, золотой окоем.

— Туда.

Нож дрогнул. Нож задрожал. Нож затрясся. Нож вспыхнул. Нож взлетел. Нож вымахнул. Нож закрыл полнеба. Нож оскалился. Нож заискрился. Нож замахал. Нож заревел. Нож заорал. Нож вспорол. Нож захохотал. Нож ослаб. Нож проклял все. Нож упал.

Нож умер.

А живой Медведь завопил люто, с зубным присвистом, с волчиным подвывом:

— А-а-а-а! Туда! Туда, говоришь, туда! Спал, спал ты с нею, зверь! Не прощу тебя! Никого не прощу, кто спал с ней! Всех убью! И уже двоих убил! Ты — третьим будешь! Убью, башку отрежу… и ей принесу, пущай таращится! Обнимается с кровавой башкой, однако! Я, я один должен был быть у ней в жизни! Я! Один! А была! Куча! Так я ж вас всех, всю кучу…