Луис Карлос Монталван - Пока есть Вторник. Удивительная связь человека и собаки, способная творить чудеса

— Что нам делать, сэр? — все еще размахивая прикладом, крикнул через плечо штаб-сержант Дэнхаус, один из лучших моих парней.

Я посмотрел на иракских пограничников. Они отступили от заграждения, замерев от страха. Когда начнется заварушка, они убегут.

Я знал это, и толпа тоже знала. Тогда я посмотрел на четверых ребят из своего взвода. Сомнений не было. Эти будут биться до конца.

В пехоте меня учили подавлять мятежи, и я точно знал, что делать: схватить двоих-троих самых главных бунтовщиков и посадить под арест. Это поумерило бы пыл толпы. Но у нас недоставало людей даже для захвата — что уж говорить о контроле над бунтом! Я посмотрел в лицо одному из смутьянов, стоявшему ближе всего. Типичный араб среднего возраста, только грязный, голодный и взбешенный. Я видел его отчаяние и знал, что бунтовщики проломят ворота и тогда затопчут нас до смерти. В какой-то момент я все это понял. Представил, как со щелчком прорвется заграждение и толпа рухнет на нас. Я знал, что буду стрелять.

Я вытащил из кобуры пистолет. С суровым взглядом направил его на толпу. Стоявшие впереди посмотрели на меня, они знали, что я здесь главный. Некоторые развернулись и начали проталкиваться назад, пытаясь избежать неминуемого столкновения.

Я нацелил свою «берету» на самого разозленного и горластого иракца. Положил палец на курок и подумал, что будет, если я его пристрелю. Успокоит ли это бунтовщиков? Или разозлит и конфликт только обострится? Это не солдаты. Это доведенные до отчаяния мирные граждане, среди них есть женщины и дети, а я готов в них стрелять. На самом деле еще секунда — и я бы открыл огонь.

— Не отступать, — сказал я своим парням, опуская пистолет и принимая защитную стойку.

Именно этот момент мне вспоминается в нью-йоркской толпе. Ощущение, что меня сейчас растопчут, и осознание, что я умру сражаясь. В Ираке я не отступил. У меня не было выбора. Это была моя работа, и я верил в свое дело. Если бы мы в тот момент потеряли контроль над границей, главные сторонники Саддама сбежали бы или оружие массового поражения проникло бы в Иерусалим, Иорданию, а может, в главный центр оперативных действий, где были собраны многотысячные войска.

Теперь мне все видится иначе. Конечно, не было никакого оружия массового поражения; я даже не уверен, была ли причина закрыть границу. Думаю, это была просто прихоть Л. Пола Бремера или еще какого-нибудь начальника. Это показалось им безвредным шагом, а может быть (только может быть), даже полезным. Не удивлюсь, если через несколько дней они забыли, что закрыли границу, или же намеревались отменить приказ, но ждали следующего совещания, чтобы поднять этот вопрос.

Но каждый раз, закрывая границу, они наносили вред. Каждый день через КПП в Аль-Валиде проезжали иракцы, выходили из машин и целовали землю. Они воздевали руки к небу и славили Аллаха, а потом оборачивались и благодарили нас, американцев, за освобождение. Многие по двадцать лет провели в изгнании, ожидая свержения диктатора. Многие и не чаяли дожить до этого дня и от счастья чуть не рвали на себе дишдаши. И я понимал их восторг. Я сделаю то же самое в тот день, когда падут братья Кастро. Любыми путями отправлюсь на Кубу и поцелую землю, потому что моя родина будет свободна. Я останусь американцем, ведь я родился здесь и здесь мой дом, но я буду работать до седьмого пота ради процветания новой Кубы.

Конечно же, границу в Аль-Валиде пересекали террористы и контрабандисты, дальнобойщики и предприниматели, мошенники и моджахеды. Но в толпе — будь то Нью-Йорк, Вашингтон или мэрия какого-нибудь американского городка — я всегда вспоминаю, что большинство людей в той бунтующей массе были обычными гражданами, которые возвращались домой с восторгом, с оптимизмом, с готовностью помогать нам и создавать новый Ирак. Вместо свободы они обнаружили хаос. Вместо союзников они увидели американскую оккупацию, затянувшуюся, бестолковую, управляемую некомпетентными людьми. Они увидели вооруженных иностранных солдат, которые позволяли продажным иракским «союзникам» разрушать жизни обычных людей. Мы закрывали глаза на коррупцию в собственной армии, на существование «призрачных солдат» на бумаге, рассудив, что никто не заметит пропажи десяти миллиардов долларов в зоне боевых действий. Мы потворствовали надменным сотрудникам частных военных компаний, переплачивали им, а потом сами же прикрывали их преступления. Мы платили еще беспринципным иракцам — защищали тех, чье существование настраивало эту страну против нас, — потому что планирование было никудышное, а солдат было слишком мало, чтобы найти и наделить властью честных граждан.

Мы потеряли их. Неважно, по какой причине, но мы потеряли их, это было предельно ясно. Без сомнения, многие из бывших иракских изгнанников, которые целовали землю и обнимали меня в Аль-Валиде, два года спустя стреляли в нас в Южном Багдаде.

Это тоже было ингредиентом коктейля, который взбалтывался в моем мозгу, когда я оказывался в толпе: не просто воспоминание о том, как меня чуть не растоптали, не просто осознание того, что я способен убить невинных людей, но и чувство вины за нашу неспособность наделить властью честных граждан, за то, что из-за казнокрадов и бездарных военачальников мы не смогли помочь обычным людям, за рост бессмысленного насилия, из-за которого было убито столько моих друзей и солдат.

А в Нью-Йорке я часто отступал. Я не убегал, но десятки раз просто разворачивался и уходил со станции.

Вторник в корне изменил эту статистику. Когда пес со мной, я могу сказать:

— Иди вперед. Вторник.

У меня двухметровый поводок, и по команде «иди вперед» пес удаляется на полную его длину и шагает на таком расстоянии. Вторник без колебаний пробирается сквозь толпу. Люди расступаются, как Красное море, и я иду в безопасной зоне, которую создал пес.

— Слева, — говорю я ему.

Или «справа» — в зависимости от того, где народу поменьше, обычно у самого края платформы.

— Стоп, — приказываю я, натягивая длинный поводок. — Справа, Вторник. Справа.

Он возвращается и садится рядом, поддерживая меня точно так же, как если бы на нем была шлейка с деревянной ручкой. Я жду, пока сердцебиение замедлится, а Вторник навострит уши (первый признак приближения поезда). Конечно же, это не спасение, потому что в вагоне часто намного хуже, чем на платформе, но я всегда знаю, что на крайний случай у меня есть двухметровый поводок и зона безопасности, которую только Вторник может создать для меня.

Вот почему я использую поводок, а не шлейку с ручкой, как у собаки-поводыря. Вот почему я отличаюсь от типичных инвалидов с собакой-помощником. Жаль, что у меня не было времени объяснить все это водительнице автобуса.