Аугусто Бастос - Сын человеческий

И тогда он произносит:

— Теперь нужно бороться ради него.

— Да, — говорит Нати.

— Если будет мальчик, назовем его Кристобалем. В честь деда.

Сквозь скрипучие пальмовые стены проходит призрак седобородого старца. В тот страшный год, когда на небе появилась комета, дед вместе с другими крестьянами основал Сапукай. Теперь он стоит в темноте и улыбается своим детям. Они берутся за руки. Нати чувствует, какие влажные руки у мужа. С ресниц вот-вот упадут прозрачные капли; их словно исторгает душа, которая рвется наружу, теснимая крошечной надеждой, привязанной к сердцу жгутами плоти, маленьким комочком, который тяжелее самого большого тюка мате.

Да, такова жизнь; в какое далекое прошлое ни заглядывай, как страстно ни всматривайся в темное грядущее, сколь ясно ни ощущай жалкое настоящее — извечно это упрямое пламя надежды в глубине души, необоримое желание прыгнуть выше головы, выстоять до конца, перейти еще одну границу, преодолеть еще один рубеж, продолжать существовать, пробиваясь сквозь отчаяние и смирение.

Теперь Касиано и Нати это знают без слов. Нить не обрывается: был старик, есть они, будет ребенок. Теперь они знают также, почему их далекая деревня называется Сапукай, что на гуарани означает «крик». Страшная, искореженная бомбами, какой они видели ее в последний раз, встает деревня перед их глазами.

Касиано и Нати окончательно просыпаются. Ночной ветер скребется о пальмовые стены. Река бьется о крутые берега.

— Мы можем поспеть вовремя, чтобы ты разрешилась уже там.

Ради этого Касиано остервенело работал. «Пусть все мое тело обернется рукой, кулаком, — думал он. — Буду жить, стиснув зубы. Хочу, чтобы «приход» на моем счету перекрыл «расход». По крайней мере, можно будет расквитаться с задолженностью в триста песо, вернуть аванс. По крайней мере, им нечем будет крыть, и мы сможем уйти. Пусть мы вернемся, в чем стоим, но с ребенком, с нашим будущим ребенком».

— Вот было бы хорошо, che кагаi! — шепчет Нати, как в тот раз, когда в городском ресторане она сидела, склонив голову над пустой тарелкой. Правда, теперь она говорит уже не так уверенно, просто хочет утешить Касиано.

— Там, наверное, уже забыли про мятеж.

— Наверное. Почти два года прошло, Касиано.

— Я смогу снова работать в гончарне. А нет — так на нашем участке. Вырастим на нем много хлопка и маиса. Можно еще попробовать рис посеять на болоте.

— Да…

Они стараются обмануть самих себя, видят сон наяву. Но перед ними разверзается черная, вырытая бомбами яма. Она поглощает их участок, заросший буйным сорняком или, что гораздо вероятнее, конфискованный государством вместе со всем, что посадил на нем Касиано Хара — эта грязная скотина и бунтовщик.

Но еще не все их надежды явь обратила в прах. Крушение, можно сказать, только начиналось.

В опустевшем поселке осталось мало женщин: состарившиеся проститутки да вдовы, заплатившие за свое жалкое существование жизнью мужей,

Нати сияла среди них молодостью, здоровьем. Она снова расцвела, будущее материнство, медленно вызревавшее в ее чреве, красило ее.

Хуан Крус Чапарро своим единственным глазом приметил Нати.

Курусу не торопился. Терпения у него хватало. Если понадобилось два года на то, чтобы среди оставшегося сброда обнаружить молодуху из Сапукая, он вполне может подождать еще немного. В общем-то он время зря не терял. К его услугам были все бабы в Такуру-Пуку. Но ему нравилась именно та, которую было трудновато взнуздать. Он, конечно, набросит на нее удила, но как на необъезженную лошадь: исподволь, незаметно. К тому же незачем пробуждать ненасытную алчность Коронеля и наводить его на добычу.

Первым делом Касиано приказали таскать дрова для сушки мате — самая трудная работа на плантации, труднее даже, чем таскать тюки. Разницы и весе нет, но вместо бархатистых листьев взваливаешь на себя твердые бревна. Они всю спину исцарапают до крови, пока тащишь их несколько лиг по лесным тропинкам и топям.

Касиано не мог уже по вечерам прибегать в пальмовую хижину к Нати. Нужно было сооружать в лесу маленькие временные шалаши из веток, чтобы провести ночь или укрыться от дождя. Он приходил лишь изредка. Его била лихорадка, мучили клещи, плечи и спина покрылись язвами.

Он все еще не догадывался, в чем дело. Думал, судьба переменилась к худшему. Он всегда это предчувствовал.

— Так должно было случиться. Слишком долго нам хорошо жилось, — говорил он Нати, стараясь утешить ее и себя.

Но она-то знала причину такой перемены. Когда она травами и мазями врачевала раны на спине мужа, перед ее глазами возникали не следы бревен, а кровавые отпечатки шпор Чапарро, который становился с каждым дней все настойчивей. Он медленно оплетал ее паутиной своих приставаний. Паук, выжидающий, пока жертва совсем ослабеет.

Как-то раз вечером в лесу он встретил Касиано и чуть было не сбил его с ног своим конем.

— Хара, мне твоя баба приглянулась. Даю тебе за нее триста песо, — выпалил он, и единственный его зрячий глаз стал пепельного цвета.

Согнутый под тяжестью бревен Касиано задрожал.

— Может, я и отпущу тебя отсюда, — благосклонно продолжал полицейский начальник, — если, конечно, заплатишь долг.

Казалось, что связка дров колотится в приступе малярии. У Касиано посинели губы, а зубы скрипели так, словно пережевывали песок.

— Чего молчишь? Не нравится тебе сделка, что ли?

— Нет… нет… — едва выговорил Касиано таким слабым, приглушенным голосом, что Чапарро показалось, будто ему отвечает кто-то другой.

— Почему?

— Она… она… жена мне, — пролепетали лиловые губы.

— Да я это знаю, vyro [41] Дурак (гуарани) .Потому и предлагаю тебе триста песо. Ни одним больше, ни одним меньше. Ровно столько, сколько ты задолжал компании. Сможешь погасить долг и вернуться в свою долину. Никому еще я такого не предлагал в Такуру-Пуку. По крайней мере, с тех пор, как заправляю тут делами.

— Нет…

— Пользуйся случаем! Велика важность — любовница!

— Не любовница она мне, женаты мы…

Чапарро расхохотался.

— Женаты! Ха-ха! Какая разница, vyro несчастный! Что любовница, что жена — все равно баба. Спать с ней можно — и ладно. Остальное не важно… Ну, чтоб была красивая, конечно.

— Она ждет…

— Чего еще она ждет?

— Ребенка! — прохрипел голос из-под связки дров.

Смешное, бессмысленное признание, такое же нелепое, как порыв умиления у приговоренного к смерти.

Однако оно возымело свое действие, правда, столь же смешное и нелепое.

— Ребенка?

— Да, вот уже четыре месяца.

— Что ж ты думаешь, я кривой на оба глаза? Ничего не заметил?

Со стороны их разговор можно было принять за болтовню кумушек, судачащих у церкви.