Аугусто Бастос - Сын человеческий

Мы поспешно сооружаем укрытия — некоторое подобие блиндажей. Вырыли огромные ямы, навалили поверх стволы деревьев — вот и накат.

31 августа

Во время тактических учений рядом с нами оказался взвод автоцистерн. Среди реквизированных для штаба грузовиков я вдруг заметил обшарпанную развалину и тотчас узнал в ней машину с гончарен в Сапукае.

За рулем, как и следовало ожидать, сидел Кристобаль Хара — единственный, кто спасся на болоте от карателей. Сквозь плотную завесу пыли очертания его фигуры казались расплывчатыми, но я был убежден, что это Кристобаль. То же смуглое худощавое лицо, как всегда немного подавшееся вперед, по-прежнему молчалив и сосредоточен. В другом грузовике сидел Сильвестре Акино. В общем, они попали из огня да в полымя. Война реабилитировала и их: из политических преступников, приговоренных к каторге, они превратились в галерных рабов-водовозов, которые будут доставлять воду на фронт, где отмывается национальная честь. Раньше, словно стена, их отделяла от мира пустыня. Теперь она станет для них дорогой.

Я ушел в размышления и забыл, что у самого озера, напротив свалки, проводится учебная атака на вражеские траншеи, но когда послышались холостые выстрелы, я очнулся и понял, что происходит.

5 сентября

В казино собрались офицеры. Народу много — яблоку негде упасть. Командующий лично решил приветствовать подразделения, которые первыми двинутся отвоевывать Чако. Что и говорить, затея с Чако утопическая, и он — автор этой утопии, во имя которой еще совсем недавно расстреливали людей. Подполковник Эстигаррибиа, приземистый человек с вкрадчивыми манерами, старается не привлекать к себе внимания. Полевая форма ему явно велика. Этот человек с внешностью доброго чадолюбивого папаши в мундире кажется мрачным и бесчеловечным гигантом.

— Это будет война коммуникаций, — неожиданно прогнусавил бывший ученик Фоша [65] Фош Фердинан (1851–1929) — французский военный деятель, командующий французской армией в первую мировую войну , будто заговорил сам с собой. — Победит сторона, которая сумеет перерезать коммуникации противника, и прежде всего те, по которым к нему поступает вода. Следовательно, это будет война жажды, — помолчав, добавил он, подчеркнув последние слова. — Я пью за нашу победу!

Странный тост! Странная стратегия! Странный командующий!

По ту сторону фронта — Кундт, немецкий офицер, наемник. В этой латиноамериканской пустыне столкнутся две европейские школы тактики. Борьба, правда, будет вестись весьма примитивными средствами, но интересы при этом преследуются отнюдь не примитивные. Это один из способов приобщить к цивилизации наш захудалый край, погрязший в рутине с первого дня творения.

Пока я пишу эта строки, «Вифлеемский младенец», ковыряя в носу, следит за мной. Я поднимаю на него глаза, и он, автоматически щелкнув каблуками, уходит. Как бы мне хотелось поговорить с ним, расспросить о разных вещах, а не кропать эти записки. Но по уставу командиру не положено изливать душу своему подчиненному. В армии мораль питается недоверием.

7 сентября

Наш полк — часть пятитысячной группировки. У нас одна цель — отбить у неприятеля форт Бокерон. Согласно боевому приказу мы входим в первую колонну (главные силы). Нам предстоит выйти по старой дороге прямо к крепости. Вторая колонна двинется к Бокерону по новой, более прямой дороге. В точно назначенный час обе колонны сойдутся у крепости и, зажав ее в клещи, внезапной одновременной атакой раздавят, как кокосовый орех.

Я тщательно пересчитал своих солдат — сто тридцать шесть человек. Все они новобранцы, но парни что надо. Потом отдал необходимые распоряжения командирам взводов. Рота готова к выступлению.

Мы выйдем, едва займется заря. Ждать уже недолго. Понемногу светает, но утро с трудом выбирается из цепкой ночной темноты. Глухой шум тыловой базы, непрекращающийся всю ночь, замирает под тяжестью навалившейся тишины. Скорей бы сигнал к выступлению. Бледнеют понемногу человеческие силуэты, сереют постройки, снуют лиловые тени, клубится вязкая беспокойная пыль. Рядом красным пятном маячит огонь костра, в котлах булькает солдатская похлебка.

Многие уже на ногах. Многие, как и я, наверняка даже не прикорнули за ночь. Все следят за палевым зыбким горизонтом, а он линяет на глазах. Меж подорожников и тростниковых зарослей — стылое голубое сияние. Это озеро. Озеро Исла-Пои, хвастливо переименованное в «Озеро победы». Единственный водоем на многие километры. К его берегу подъезжают темные грузовики и набирают воду в цистерны. Высоко в небе разливается свет, отражаясь в воде. Откуда появилось это озеро, сколько ему лет — сказать трудно. Оно лежит на покатом животе холма, у развилки двух дорог, ведущих к полю сражения, и покрыто мелкой рябью. На этой иссохшей, задубелой от зноя равнине лишь озеро — свидетельство жизни. Над ним реют стаи птиц: они стонут от жажды, словно предсказывают нам ту же участь. От этого трепетного водного лона и зависит исход борьбы.

9 сентября (у Бокерона)

Мы окунулись в купель, до краев налитую кровью. Задуманные «клещи» обернулись против нас самих. Наши пошли в атаку, но она захлебнулась еще на подступах к переднему краю обороны противника. Мы не заметили, что в лесу скрывается вражеская огневая точка. Напротив крепости, прямо к юго-востоку, полумесяцем зияла громадная впадина шириной более километра. Она была плоской и плешивой, как деревенская площадь. Лес тянулся вдоль поля и подходил вплотную к самому горлу этой котловины. И всякий раз, когда наши очертя голову бросались в атаку, они падали наземь, как вышелушенные из початков зерна маиса; их косил свинцовый град вражеских пулеметов. Горный массив Пунта-Брава ощетинился огнем. Наши батареи стреляли на глазок. Их мины и снаряды пробивали огромные бреши в нашем ударном эшелоне, не долетая до позиций боливийцев. Фланговые цепи расстроились и сбились в кучу, тесня друг друга; в этой адской круговерти человеческих тел парагваец убивал парагвайца. Хотя наш батальон был отведен в резерв, вскоре его зажали с обеих сторон отступившие фланги. Остальные тоже дрогнули и побежали. Солдаты кинулись наутек, и даже пули не могли остановить начавшейся паники. При первой же стычке моя рота понесла большие потери, и в этой мясорубке пропал «Вифлеемский младенец».

К восьми часам утра лобовая атака окончательно захлебнулась. На покатой площадке впадины осталась только груда трупов, отчетливо видная в полевой бинокль. Разрывы боливийских снарядов целый день сотрясали погибших, и казалось, будто их бьет озноб. Я долго следил в бинокль за бесформенной кучей тел, застывших в причудливых позах. Я был почти уверен, что среди этих сжигаемых солнцем мертвецов нет моего денщика.