Наталья Рубанова - Короткометражные чувства

И — браво! — ты совсем не расположена меня видеть. И — бис! — просишь оставить тебя одну.

Одну, одну-у-у!!

Ты на полу. В тонких серых чулках и поясе: больше ничего нет. Ты, Лë, такая манкая! Но я удержался. И прикрыл дверь. Даже уехал на выходные! А когда вернулся, застал тебя с какой-то натурщицей. Ты редко рисовала людей, а тут — обнаженная девица в интерьере: кувшин, виноград, кальян… Довольно п о шло. Девица, слегка прикрытая пепельным шелком и сигаретным пеплом: ты рисовала ее, Лë, подумать только!

Меня ты встретила чересчур ласково, как бы извиняясь за постороннюю; были «ужин» — пельмени: конечно, ты не могла запомнить, что их нужно бросать в кипяток, а не в холодную воду. Смеясь, Лë, ты кормила меня с вилочки слипшейся массой; ел я с омерзением, но улыбался. Я ведь был счастлив, Лë!

За что я терпел все это, скажет мне кто-нибудь, нет? За что, ради чего отказался от другой, привычной жизни — по-че-му? Разве можно любить тебя, Лë?! Женщина ли ты?

« Женщина , равно как и мужчина, суть политические и экономические категории», — от радикального феминизма (записал в ежедневник) тошнит, но ты снова читаешь вслух — на ночь, будто сказку — мне: «А пола, в сущности, не существует…». [13] Моник Виттиг, «Категория пола». Четко. Осмысленно. Ровно.

Ненавижу. Ненавижу свою беспомощность. Себя. Я завишу от твоих состояний. Я давно не живу, Лë. Ты невероятно эгоистична, как любой artist (записал в ежедневник). [14] Параболические строки.

Да я, честно, даже не знал, сколько ты пережила зим… Их ведь, зим, могло было быть и пятнадцать, и пять, и тридцать две, и двадцать три… Я не знал, когда ты родилась. Никогда не видел твоих документов и уж тем более — родственников. Не понимал, откуда деньги. Я ничего — совершенно! — не знал о твоем прошлом. А ты хохотала, из последних сил стараясь не свихнуться, однако периодически «бредила», и тогда мне приходилось уходить из дому, оставляя тебя с дурацкой гармошкой — лишь благодаря кантри (снова записал слово в ежедневник) ты немного приходила в чувство.

Но ты была очаровательна, моя Лë, моя сладкая де! До сих пор перед глазами всплывают твои, увы, дымчатые — «…всё скрывает дым» (радио) — черты, и, хотя теперь они кажутся размытыми, можно отчетливо разглядеть каждую твою черточку — особенно, если прищуриться.

Прищуриваюсь.

…волосы «детские», мягкие, как будто не вяжущиеся с тем-то и тем-то; едва закрывают уши. Чуть ниже, на шее, — пульс голубоватой жилки.

Глаза действительно непроницаемые. [15] Очень сильный нажим. То ли ты правду говорила, то ли врала всегда — ничего нельзя было разобрать: какое там «зеркало души»!

Скулы как будто «острые», нагловатые. Губы?.. Сейчас не вспомнить, нет-нет, не хочу… Нет. Как и нос.

Походка?.. То резкая, то плавная. То вообще без походки… Вроде, ты никогда и не ходила… А может, тебя вообще не существовало… И никакой походки… Так бывает?

Признаюсь, Лë: я в тебе сомневался. Ревновал ко всему: к краскам, к губной гармошке… К самой себе. И еще: я знал, Лë, я был уверен: ты принадлежишь мне, только когда спишь. Рядом.

Или, когда ты, Лë, спишь, ты принадлежишь мне меньше всего?..

Как-то я долго изучал твое тело — с зажженной свечой в руке: каждый кусочек. Каждый миллиметр твоей не слишком гладкой кожи. Каждый волосок. Каждую родинку. Шрамик. Удивительно: ты не была красавицей — да и что такое красавица? — однако твой маскирующийся мясом и кожей скелетик казался до того гармоничным, что я, Лë, на самом деле — ты слышишь? слышишь? дай знать! — сходил с ума: да я же всегда восхищался тобой, фигурная моя де, милая моя Лë!

А ночами ты одно время чудесничала: твои приступы мазохизма (назовем так) меня скорее угнетали, чем возбуждали, но как я мог отказать?.. К счастью, продолжались эти эксперименты недолго: как и многое другое, наскучили тебе и они.

А какой беззащитной ты, Лë Взъерошенные Волосы, казалась, когда засыпала, положив ногу мне на бок! Только в эти минуты я знал: ты принадлежишь мне, мне, мне, ну, а завтра… Завтра снова будешь всматриваться в свои нарисованные зеркала из глины.

Иногда к тебе приходили: нечасто — ты не очень-то любила гостей. Как и людей вообще. И даже с теми, кого величают artists (см. ежедневник), общалась без особого интереса. Впрочем, я мог ошибаться. Впрочем, все чаще мне казалось, будто чувство любви для тебя недоступно. Но можно ли винить за это мою Лë?

Помню, как-то ты выбежала из мастерской, а потом кинулась ко мне, стянула рубашку, а я-то, дурак, не сразу догнал, что ты просто хочешь меня трахнуть! Таким вот «глаголом» решила прожечь сердце… Заявила: «Сегодня работа возбуждает…» — и полезла в штаны, как последняя шлюха… И ты ведь затрахала меня, детка!

…потом я сказал и ты сказала и снова в мастерскую через час выбежала ошалевшая с кошачьими и потом ты сказала и я сказал… [16] Слова начинаются с крупных букв, постепенно уменьшающихся в размерах.

Но обычно ты, Лë, держала дистанцию. То ли думала, будто я не достоин быть впущенным в твой внутренний мир, то ли вообще ни о чем не думала, и было тебе в кайф — не в пример мне — одной… А я каждый божий день все больше терял голову. И если б ты только узнала, что я схожу по тебе с ума, то моментально вычеркнула бы меня из условной графы «Планы» условного ежедневника: вирус душевной фригидности — такое бывает?.. Я никогда не говорил: «Знаешь, я люблю тебя, Лёра», — и непонимание твое, зачем я с тобой все это время, зачем я терплю твои выходки, — именно это-то, наверное, и подстегивало твой интерес… Странно, я еще интересовал тебя… пусть не каждый день… пусть… я смирился… Смирился… да. А что оставалось? Странно слышать, что мужчины не умеют любить.

Со стороны может показаться, будто мы только и делали, что играли в кошки-мышки, но, в сущности, у нас были неплохие отношения, не лишенные определенной — дозы? порции? — тепла.

Холостые обороты моей оболочки. Страшно устал. Допишу завтра. Съесть, что ли, кекс…

Я знал Соньшу задолго до тебя, Лë, это была ч у дная девка с длинными каштановыми волосами, стоящей грудью и долгими ногами. Она сразу же просекла, что к чему: мы проговорили о тебе весь вечер — человеку, видишь ли, иногда нужно выговориться… И — вообрази! — Соньша давала полезные советы… Как вести себя с такими, как ты, Лë… А потом закидывала долгие свои ноги мне на плечи, но… я думал о тебе, Лë: мне действительно мерещились твои глаза… романтично, не правда ли? Несколько раз, Лë, я назвал Соньшу твоим именем, она не обиделась. Признаться, я был рад, что побывал у нее. «Какое же это сладкое чувство — изменять!» — думал я, закрывая за собой дверь.