Владимир Шинкарев - Конец митьков

Возьмем такого одиозного персонажа, как Гитлер. Вряд ли кто-нибудь усомнится, что к своей собаке Блонди он был развернут самой лучшей стороной, и, если бы она могла оставить нам реалистичное описание Гитлера, это оказался бы очень привлекательный человек. Да и к Еве Браун Гитлер был развернут хорошей стороной, и ко многим умным военачальникам, а вот к своему братку дорогому, братушке Эрнсту Рему, он вдруг развернулся совсем с другой стороны. Вспоминая судьбу Рема, Дантона, Бухарина и тьмы им подобных, благоговейно изумляешься: это сколько же в митьках было страшной силы гуманизма, что они в самом начале своего победоносного движения не пожрали друг друга? Не могут пожрать друг друга только битники всякие, анонимные алкоголики да хиппи волосатые — у них нет политбюро, чтобы верным курсом вести низовых товарищей...

Есть места, куда Митя и сейчас развернут своей лучшей стороной, — к своей семье. И «Дом Надежды на Горе», реабилитационный центр для алкоголиков, — Митя, мне кажется, только хорошее там делает, вот ему бы и действовать в этом направлении.

В 1983 году Митя и ко мне был развернут своей лучшей стороной, и «как хорошо все было»...

И дернуло же меня написать «Митьков»...

Идея митmков пришла мне на ум около 2 часов дня 23 сентября 1984 года, когда я подходил к своей котельной на Петровском острове (это точно: хронометраж того удивительного дня для меня памятен по другим событиям, которые привели к серьезному изменению моей личной жизни, но это другая история [1] По теории Арнольда Тойнби, вся история, все, что заставляет людей шевелиться, есть череда вызовов и ответов. Природа, окружение, внутренние противоречия бросают цивилизации вызов — она или придумывает достойный ответ и расцветает от своего дембельства, или ломается. Не легче и в жизни отдельного человека — или найдешь ответ обстоятельствам, или сломаешься. Я много раз думал о том, что «Митьки» были написаны в тот день именно потому, что требовался немедленный, спасительный ответ грозным обстоятельствам дня. Со временем этот ответ сам превратился в вызов, в ответ на который я пишу «Конец митьков», и так далее. Так и живем, как мураши: засыплет — выкарабкаемся, засыплет — выкарабкаемся. Пока окончательно не засыплют. ). Я придумал абсурдное, завораживающее слово — «митьки», и засмеялся. Конечно, невелика хитрость — употребить имя Мити во множественном числе, но из этого слова сразу материализовалась система «митьков», точнее, материализовалось особое качество, прилагательное «митьковское», пронизывающее ту сладкую пору раннего алкоголизма, вечную весну.

Придя в котельную, я, не отвлекаясь на обслуживание котлов, записал первую часть этой книги, потенциально бесконечной.

Написанное вовсе не отражало какую-либо реальность, тем более не было манифестом какого-либо существующего явления по большому счету было все явно, что писать, лишь бы описывать по-митьковски. Коснемся сразу одного распространенного заблуждения, выраженного, например, в статье В. Рекшана «Митьковские пляски» («Невское время», 22.04.2008 г.). В книге «Митьки», поясняет Рекшан несведущим читателям, «передавались быт и речь нескольких художников, из которых наиболее характерным был Дмитрий Шагин», об этом и есть книга.

Уж не говорю о том, что быт и речь персонажей (как художники они позиционировались только с третьей части) были придуманы. Материалом для этих придуманных быта и речи, конечно, послужили наличные быт и речь, но латентно присутствующего в Мите митька нужно было еще вытащить. Книга написана так, будто она документально передает происходящее? Да ведь почти все книги утверждают, что они описывают реальные события; многие писатели — Довлатов, Лимонов — пользуются жизненными наблюдениями, описывают своих родных и близких, не изменив имен...

Главное, только в шутку можно сказать: «Легенда о Великом Инквизиторе» Федора Достоевского описывает трудовые будни испанского работника культа. Да, как антураж в «Легенде» есть быт и речь и трудовые будни Великого Инквизитора, описанные, впрочем, совершенно условно, потому что они второстепенны сравнительно с содержанием этой притчи. (Первый же читатель этого текста высказал нарекание: ишь, сравнивает себя с Достоевским! Ничуть не сравниваю, просто привожу общеизвестный пример. Впрочем, ладно, приведу более правильный: «В книге академика Павлова «Об условном рефлексе» описывались быт и повадки некоторых собак, из которых наиболее характерным был Тузик». Надеюсь, понятно, что уж с Тузиком-то я Митю никак не сравниваю, просто поясняю: возможно академик был очень привязан к Тузику, но смысл его труда был все-таки не в том, чтобы сделать паблисити Тузику, а в исследовании условного рефлекса, а уже побочный результат книги «Об условном рефлексе» — паблисити Тузику, памятник ему на Аптекарском острове.)

Книга «Митьки» не о быте и речи Дмитрия Шагина она даже не о митьках (я говорю об этом первый и последний раз в жизни; дайте раз в жизни растопыриться спокойно!). Она — о митьковском, о том, как избежать посредственности или тоски. О новом способе восприятия мира, адекватном любой эпохе; о подключении дополнительного органа дыхания, чтобы дышать веселым и свободным воздухом. Сейчас я уже не разговариваю с Шагиным, ушел из группы «Митьки» — но митьковское мне по-прежнему интересно и всегда будет интересно. В книге «Митьки» есть то, что относилось к любой компании и 70-х, и 80-х годов. Не только Митя Шагин, но множество людей могли сказать: «Да это прямо про нас! Шинкарев ничего не придумал, он просто описал меня, мой стиль».

Компоненты, из которых состоят «Митьки», — вполне банальны. Несколько словечек, прижившихся в нашей компании, несколько пьяных выходок, несколько обыденных ситуаций. Иногда с ходу придуманные истории (например, про митька, заготавливавшего питание впрок), иногда более или менее подробно описывается то, чему я был свидетелем («Ящерица и закон»), иногда я пересказываю услышанное, чаще всего от Мити (он рассказывал, что сдавал пустые бутылки Цоя и Гребенщикова, правда без идеи сдать бутылки Пола Маккартни; вообще Митя источник многих историй: «Сексуальная травма», «Нажрался с Гребенщиковым», отчасти «Невеста Фила»). Эти нехитрые компоненты, структурированные в систему, образовали нечто, до того не существовавшее: движение митьков, сознательная, героическую стратегию.

Приведу навскидку четыре вектора из многих, слоившихся в книгу.

Первый вектор — конечно, сама личность Дмитрия Шагина, моего любимого товарища того года. Не себя же мне было описывать — если станешь безудержно восхвалять и выставлять образцом для подражания себя, кто тебе поверит? Себя описывать неловко, я и автопортретов-то не писал никогда.